Жизнь и смерть наркомана (Реальный рассказ)

БРАТ НАРКОМАНА

Быль
Квартира была пустая и запущенная, словно в ней давным-давно никто не жил. Но на самом деле в ней жили двое: Сашка и его мать.
У глухой стены стоял старый продавленный диван с грязной и кое-где продранной или прожженной сигаретой обивкой неопределенного цвета. Диван купили, когда Сашка был маленький, и малыш любил прыгать на нем: пружины весело скрипели и прогибались, а отец держал его за руки, и оба они смеялись от удовольствия, и мать Саши смеялась вместе с ними.
Теперь дивану вышел срок, и пора было бы ему на свалку. Но он продолжал служить Сашке своими продавленными пружинами. А вот спальное место для матери устроили из выкинутого кем-то пружинного матраса. Сашка принес его с помойки и установил на подставках: с каждого угла – по два кирпича, а кровать матери с панцирной сеткой продал пенсионерке с первого этажа, которая любила «спать помягче».
Другой мебели в комнате не было. В кухне сохранился круглый стол на толстых ногах, один стул и две табуретки. А в коридорчике стоял картонный ящик из-под телевизора, в который складывали… точнее – сбрасывали кое-какую одежду. Еще несколько одежек, больше похожих на старые тряпки, болталось на вешалке, косо прибитой к стене.
Квартиру разорили не воры, а сам молодой хозяин. Он пристрастился к наркотикам еще в школе, потом бросил школу, но продолжал колоться. Мать ничего не замечала, работала в двух местах, чтобы содержать себя и сына: днем – кассиром в магазине, вечером – уборщицей. Сашка тоже устроился грузчиком в магазин, где удавалось понемногу и подворовывать продукты.
Первую торговую операцию с собственным имуществом Сашка осуществил вскоре после того, как его выгнали с работы: продал по дешевке телевизор инвалиду из соседнего дома. Мать, возвратясь с работы, подумала, что в квартире побывали воры, но Сашка сказал правду:
- Мне нужны были деньги, и я продал ящик.
- Дурак! – сквозь слезы крикнула мать. – Как же мы будем без телевизора? Ни кино посмотреть, ни новости, ни погоду…
- Новости и погоду узнаешь по радио, а без кино обойдешься.
- Не смей так разговаривать с матерью! – побагровев от возмущенья, одернула его мать. – И телевизор верни сейчас же!
- А это видела?
Нет, он не фиг ей показал. Ладно бы – фиг… Он заголил рукав рубашки и показал ей руку – с багровой «дорожкой» от уколов, с болячками и изуродованными венами.
- Ты…
Мать села… Нет – плюхнулась на стул, словно у нее подломились ноги. Лицо ее сделалось таким бледным, что Сашка испугался, подумав, как бы она не умерла.
- Ты… Значит, ты…
Она никак не решалась произнести роковое слово. И Сашка сделал это сам.
- Да. Я – наркоман.
Нет… Не может быть… Не может быть! – с трудом произнося слова, твердила мать.
- Я болен, - поняв, что она не умрет, объяснил Сашка. – Наркомания – это болезнь. Поняла? Я не могу без наркотиков. Мне нужны деньги! А ты не даешь. Вот и пришлось продать телевизор.
- Сволочь! – возмутилась мать. – Как ты смеешь еще упрекать меня!
- Сашка подскочил к ней, схватил за руки и сжал ее руки в своих кулаках с такой силой, что она вскрикнула от боли.
- Вот так, - сказал он. – И не смей меня обзывать. Я – больной человек…
- Ты сам виноват, - уже негромко, опасливо проговорила мать.
- Может, и сам, - сникнув согласился он.
Мать после этой стычки еще некоторое время пыталась сопротивляться надвинувшейся беде: ходила к врачу спросить совета, уговаривала Сашку лечиться. Он напрочь отказался.
Был у них еще один большой скандал, когда Сашка продал… вернее, обменял у цыган на три дозы «геры» ее плащ. Мать обозвала его вором, поддонком, кричала, что он сгубил свою жизнь и ее жизнь превратил в ад.
А он был не в себе, две дозы он отдал приятелю за долги, а действие той, которую вколол себе, уже закончилось. Ему снова нужна была «доза»! И в ярости от своего поганого состояния и от слов матери он двинулся к ней, подняв кулаки, и, как хищный зверь, оскалив зубы.
- А-а-а!... – заорала она.
Сашка опомнился, опустил кулаки и, вдруг заплакав, отступил. Мать, шаркая ногами, ушла в кухню. В квартире наступила глухая, гнетущая тишина.
Больше скандалов у них не было. Мать сломалась… Она превратилась в старуху – в свои сорок три года. Лицо ее сделалось постоянно бледным – без кровинки, голос – тихий, движения – вялые, словно она была не женщина, а бесплотная тень.
На работе она часто стала ошибаться, и ее уволили. Кое-как она устроилась посудомойкой в частную столовую. Отправляясь на работу, она брала с собой кастрюльку и собирала в нее все, что оставалось на тарелках посетителей столовой, а пакет – кусочки хлеба. На тарелках расчетливые посетители оставляли немного, но за день набиралось объедочного ассорти на ужин сыну, а самой ей хозяин давал поесть тарелку супа или макарон без подливки.
Так они жили уже два года. Из квартиры за это время исчезли все вещи, кроме тех, которые и даром не взял бы даже нищий. Сашка подворовывал летом, что удавалось с чужих дач и продавал по дешевке. Тащил помидоры, яблоки, посуду, а однажды удалось украсть магнитофон! Можно было при этом воровском промысле получать и большой доход, но Сашка боялся тюрьмы. Не неволи, не жестких нар, не скудной еды… Он боялся остаться без «дозы»!
Остаться без дозы – это уже не тюрьма. Это ад! И вот сегодня, даже не в тюрьме, а в этой пустой грязной комнате с паутиной по углам и мутными стеклами окон его снова терзали эти адские муки.
Доза! Ему нужна была доза… Но Мишка-Гроб не даст больше в долг. Он и так сказал: «Без денег не приходи!»
Сашка то ложился на диван, то вскакивал и метался по комнате из угла в угол, словно пытаясь убежать от боли. Но убежать от боли не было возможности, она жила в нем: в голове, в мышцах, в суставах. Словно невидимый зверь терзал его тело, и Сашка хватался то за икры, пытаясь разминать их, то тер руками плечи, то стискивал ладонями колени или живот. Эта боль называлась: «ломка», и в самом деле было похоже на то, что некий беспощадный колдун-невидимка ломал его тело, стараясь его – живого! разделить на куски.
- Мать! – бормотал Сашка, словно надеясь, что она его услышит. – Мать… Да где же тебя черти носят!
Спасение могло прийти только с матерью, которой в этот день предстояло получить получку. Время ее работы еще не истекло, но часов в доме не было, а боль превращала каждую минуту ожидания в долгий срок страданий.
Спасаясь от боли, почти в полубезумии Сашка вдруг начал яростно материться, выплескивая в пустоту убогой комнаты все гадкие слова, какие приходили на ум. Он орал во всю мочь, то ли взывая к миру, то ли проклиная мир, но матерные проклятия разбивались о стены комнаты с испачканными и кое-где оторванными и свисавшими клочьями обоями и лишь острее напоминали Сашке о его одиночестве и безнадежности.
И вдруг, словно растратив все силы на безумные выкрики, он рухнул на свой диван и застонал от мучительной боли, и вместе с ним застонали старые пружины. Сашка больше не пытался прогнать или утихомирить эту боль ни массажем, ни криком. Он опасался только, как бы опять не начались судороги, как в прошлый раз во время наркотического «голода», когда мать вызвала «скорую», и его едва удалось спасти. А боль, как палач, которому дали полную волю, накинулась на него с новой силой, терзая и мышцы, и кости, и каждую, клеточку его тела, и каждый нерв.
- Хоть бы сдохнуть! – громко, словно кому-то угрожая, крикнул Сашка.
И злорадно подумал о том, что вместе с ним «сдохнет» и его боль, т а м она его уже не достанет.
Он не слышал, как, тихо отворив своим ключом дверь, вошла мать, но услышал ее негромкий, ровный, совсем не испуганный голос.
- Саша, тебе плохо?
- Я чуть не сдох! Где ты была так долго?
- Ты ведь знаешь – где. На работе.
Голос матери звучал все так же ровно, безразлично, как у человека, утратившего остроту чувств и потерявшего всякую надежду на перемены в судьбе. Она казалась наполовину мертвой: тело ее еще продолжало жить, а душа умерла.
- Ты принесла деньги?
Сашка, ослабев от боли, тяжело, как старик, поднялся с дивана.
- Да, - сказала мать.
- Давай!
Мать вынула из кармана старого, выгоревшего на солнце и вылинявшего под дождями плаща, за гроши приобретенного на базаре, несколько денежных бумажек и протянула сыну.
- Это все? – спросил он.
- Все…
Она соврала. Немного денег она еще там, в столовой, зайдя в туалет, спрятала в чулок, чтобы купить пшена и гороху на похлебку. Сашка догадался о ее заначке, но не стал добиваться правды. Сдернув с гвоздя куртку с полуоторванным карманом и на ходу всовывая руки в рукава, он выскочил из дома.
Накрапывал мелкий осенний дождь. Тучи закрыли все небо. Листья на деревьях, отделявших тротуар от дороги, уже начали желтеть. Под ногами валялись упавшие с веток каштаны.
Впрочем, Сашка не замечал этих примет подступающей осени. Ему было все равно, какая погода, какой город, какие люди живут в это городе. Сейчас для него весь смысл жизни заключался в «дозе», которую он скоро сможет купить и которая вернет его к нормальной жизни без боли и тоски. Обретя неожиданную прыть, он чувствовал себя почти богачом, которому только и осталось, что насладиться своим богатством.
Дождь усилился, и Сашка сильно вымок, прежде чем дошагал до цели: покинутого хозяевами и предназначенного на снос, но еще не сваленного бульдозером домишка. Он дернул тяжелую дверь и отпрянул, едва не столкнувшись с Галькой – на вид пожилой бабой с испитым лицом. На самом деле Гальке было двадцать два года. Она в этом покинутом жильцами домишке приобретала наркотики, которыми торговал Мишка Гробовский по прозвищу Мишка-Гроб.
Пропустив Гальку, Сашка вошел в дом.
- Сашка! Сашка пришел, - приветствовали его несколько голосов.
В бесхозном домишке топилась плита, и было тепло. Тут собралось человек пять или, кажется, больше, Сашка никого не замечал и почти не видел, у него сейчас была одна цель, весь смысл жизни заключался в этой цели: ширнуться! Скорее ширнуться…
Мишка-Гроб – упитанный широколицый малый в спущенных ниже округлого живота старых джинсах и грязной футболке стоял перед открытой дверцей плиты и глядел на огонь. Сам он не принимал наркотики, говорил, что ему нельзя из-за больных почек, но для друзей всегда держал и марихуану, и героин, и еще кое-какие «лакомства», чтобы любители «дури» не бегали в поисках ее по всему городу.
Сашка, вынув из кармана, протянул благодетелю материну получку. Мишка-Гроб принял и пересчитал деньги.
- Тебе шприц или…
- Шприц, шприц, - поспешно перебил Сашка.
- Заботливый Мишка-Гроб держал, кроме порошков и «травки», и раствор наркотиков прямо в шприцах.
На руке уже не было «живого места», Сашка оголил ногу. Игла с острой болью вошла в искалеченную прежними уколами вену, но что была эта боль по сравнению с той, какую он испытал во время ломки. И эта алая боль почти сразу же погасила ту, прежнюю, как при лесном пожаре огонь тушат огнем.
Боль ушла, а силы таинственным образом вернулись. Сашка почувствовал, что он молод, здоров, красив и весел. Жизнь была не так уж плоха… Вовсе не плоха! На плите варилась картошка, наворованная в соседних огородах, и знакомая братва собралась на свое обычное бдение.
Сашка, придя в себя словно бы после кошмарного сна, оглядел приятелей. Левка-Лысый сидел на полу, прислонясь спиной к стене и безвольно изогнувшись, словно вместо позвоночника у него был резиновый шланг, и что-то бормотал. Изо рта у него текла слюна и, сползая по подбородку, тянулась до обтянувшей грудь майки неопределенного цвета, которая, впрочем, когда-то, кажется, была белой. Единственная в компании девчонка Сонька прохаживалась по бывшей кухне бывшего дома, должно быть, воображая себя красавицей на светском раунде. Лицо ее было грубо размалевано дешевой косметикой, спутавшиеся длинные волосы рассыпались по спине, широкая трикотажная кофта с большим вырезом обвисла на тощей фигуре. Но Сонька, громко разговаривая с воображаемым собеседником, кокетничала, то улыбаясь, то закатывая глаза, то гримасничая.
У небольшого окна без рамы, до половины закрытого картоном, стояли двое мальчишек и курили козьи ножки, должно быть, с марихуаной. Они смотрели друг на друга и глупо улыбались, делая вид, что курение травки для них – самое обычное дело.
Сашка сперва только скользнул взглядом по лицам этих мальчишек, сосредоточенно втягивающих отравный дым, и отвернулся, но тут же опять уставился на пацанов. Одного – маленького и тощего, с длинными космами и испитым лицом, он знал. Звали его Валькой, но по имени к нему никто не обращался, предпочитая прозвище: Гном. Но второй… Второй подросток, кажется, ровесник Гнома, но на вид вполне упитанный и благополучный, был ему незнаком.
- Эй, вы! – крикнул Сашка. – Малявки… Подите сюда.
Гном потянул приятеля за рукав, и оба неторопливо, сохраняя независимый вид, приблизились к Сашке.
- Откуда этот?
- В лагере познакомились, - сообщил Гном. – Вместе курили травку… Я ему адрес дал.
- Какой адрес?
- Мой, домашний. А сегодня позвал сюда.
- Как звать?
Новичок компании ответил сам.
- Витькой.
- Витькой… Витькой… - повторил Сашка, припоминая что-то давнее, связанное с этим именем. – Давно куришь?
- Второй месяц.
- Нравится?
- Сначала не нравилось, а теперь хочется, - признался Витька.
- Смотрите, смотрите! – вдруг заорала хрипловатым голосом Сонька. – Смотрите, как они похожи! Как братья!
- Чего разоралась? – прикрикнул на нее Мишка-Гроб. – Мы все тут братья.
Но Сашка при слове «братья» почему-то вспомнил последнюю ссору отца и матери перед тем, как отец навсегда ушел из семьи.
Шестилетний Сашка спал в крохотной «детской», которую устроил для него отец, отделив гардеробом тупичковую часть комнаты. Его укладывали раньше взрослых, он засыпал и не слышал, как разговаривали или ссорились родители по ночам. Но однажды его разбудили рыданья матери и ее отчаянные, сквозь слезы выкрики. Мать называла отца подлецом и еще какими-то грубыми словами, а он лишь изредка пытался прервать этот поток брани и рыданий негромкими уговорами: «Лена, перестань! Лена, успокойся! Лена, прошу тебя…» «У тебя же сын!» - истерически выкрикнула мать. «Я знаю, - сказал отец. – Но… Там у меня – тоже сын. Витька… Ему уже три месяца». «Это не сын, а ублюдок!» - визгливо прокричала мать. «Считай, как хочешь, - упрямо и громко проговорил отец. – Я ухожу к женщине, которую люблю… И – к маленькому сыну. Завтра мы уедем из этого города. Алименты я буду переводить».
- Братья! Братья! Братья! – прыгала Сонька и хлопала в ладоши.
Мишка-Гроб отошел от плиты и с любопытством переводил взгляд с лица Сашки на Витькино лицо.
- А правда – похожи, - решил он. – Только у Сашки глаза не такие… А так – похожи.
- Как твоя фамилия? – спросил Сашка у мальчишки.
- Кирюхин…
- Ну вот! Ну вот! – обрадовалась Сонька.
Фамилия Сашки тоже была Кирюхин.
- Твоего отца… - Сашка вдруг почувствовал что-то, похожее на страх. И сделал невольную паузу. – Твоего отца зовут… Андреем Николаевичем?
- Д-да, - подтвердил недоумевающий Витька.
- И тебе… Сколько тебе лет?
-Д-двенадцать.
- Брат! – ощутив прилив то ли наркотического, то ли обыкновенного человеческого восторга, заорал Сашка. – Братишка! Витька – мой брат!!!
Он обхватил Витьку руками, оторвал от пола и закружил. Но неожиданно качнулся и рухнул на пол вместе с мальчишкой.
Витька, ощутив свободу, вскочил, не понимая одурманенной головой, что происходит. А Сашка, лежа на полу, хохотал, как безумный, повторяя сквозь приступы смеха:
- Брат… Мой брат!
Но внезапно он оборвал смех и, вскочив на ноги, направился к Витьке с пугающе-мрачным лицом. Глаза его маленькими неподвижными зрачками уперлись в лицо брата, как два острых шила.
Отец сказал, что уедет из города… А сам жил здесь?
- Нет, - замотал головой Витька. – Мы только зимой приехали. Папа умер, и мы приехали к бабушке.
Витька испуганно пятился от человека, который признал его братом, пока не уперся спиной в стену.
- Вот как… Умер… Отец умер… - отрешенно повторял Сашка.
- Да. Болел раком. Рак легких… И умер…
Они близко стояли друг против друга, и Сашке вдруг показалось, что – никакой это не брат прижался спиной к стене… Ему показалось, что он сам, удивительным образом раздвоившись, стоит у стены – такой, каким был, когда учился в седьмом классе, вон и чубчик у него такой же, и такие же большие, широко открытые глаза… Сашка отлично учился и мечтал стать шофером, чтобы много-много ездить по стране и чтобы его слушалась большая сильная машина. Эта давняя детская мечта всплыла в его памяти с такой яркостью, словно он все еще был школьником, и острой болью резанула сердце.
- Ты… - Он ухватил Витьку за плечо и сильно потряс. – Кем ты хочешь стать?
- Художником, - сказал Витька. – Я рисовать люблю.
- А здесь… Зачем ты здесь?
Голос Сашки звучал угрожающе, почти гневно, и мальчишка попытался выскользнуть, но Сашка не выпустил его плечо.
- Меня Гном… Меня Валька привел.
И опять болезненное воспоминание резануло Сашкину душу: как первый раз угостил его «добрый» старшеклассник сигаретой с «планом», потом – еще и еще… А потом с какой-то странной кривой улыбкой – Сашка словно бы вновь увидел эту улыбку и черноватые зубы – сказал: «Плана сегодня нет, но есть кое-что получше.» Того парня звали Гришка. Младшие ребята дразнили его за привычку кривляться: Гришка-мартышка.
- Гришка – дурак! – яростно крикнул Сашка.
- Его Валька зовут, - с недоумением поправил Витька. – Валька-Гном.
- И Гном – дурак! И ты – мой брат – тоже дурак!!! Смотри…
Все так же, не выпуская из цепких пальцев витькиного плеча, Сашка подвел брата к Левке-Лысому, который по-прежнему, распустив слюни и никак не реагируя на происходящее, сидел с тупым, похожим на маску лицом и тихо бормотал что-то нечленораздельное.
- Смотри! Ты этого хочешь? Таким хочешь стать?
- Но я… Только травку… - виновато проговорил Витька.
- Травку! Только – травку?
Сашка вдруг ощутил прилив бешеной ярости и, размахнувшись, изо всей силы ударил Витьку по лицу.
- А-а-а… - заорал Витька.
- Ты что? – попытался остановить экзекуцию Сонька. – Он же – твой брат!
- Брат? Вот я сейчас покажу этому брату!..
Сашка принялся бить Витьку по голове, по плечам, по чем попало. Тот кинулся к двери, но Сашка ухватил его за куртку и, придерживая левой рукой, правой продолжал наносить удары.
- Не смей! Не смей! – выкрикивал он. – Ни травку! Ни геру! Не смей, дурак!..
Сонька прыгала, хохотала и орала нараспев:
- Брат брата бил лопатой! Брат брата бил лопатой!
- Только приди сюда еще! Только приди… Убью! – стращал Сашка и лупил брата прямо по лицу. У Витьки из носа текла кровь, растекалась по подбородку, капал на пол.
- Оставь его! – вмешался Мишка-Гроб и вырвал из цепких Сашкиных пальцев Витькину руку.
Витька, поняв, что – свободен, моментально выскочил за дверь.
- Только приди! – вслед ему прокричал Сашка. – Убью!
Он кинулся было к двери догонять брата, но Гном то ли преградил ему дорогу, то ли случайно подвернулся под руку.
- И ты убирайся! – яростно крикнул Сашка и отвесил Гному крепкую затрещину.
Но тут ему самому досталось.
- И-ди-от! – раздельно и зло проговорил Мишка-Гроб. – Эти мальчишки могли привести других…
Он говорил что-то еще, но Сашка не вникал в смысл его слов. Он вдруг почувствовал такую слабость, словно в нем размякли все кости, и, прислонясь к стене, сполз на пол рядом с лысым слюнявым Левкой.
Сонька, подцепив на отломленную от сучка палочку, заменявшую ей вилку, вынула из кастрюли полусырую картошку и, обжигаясь, откусывала от нее, не счищая «мундира». Сашка, глядя на нее, ощутил острый голод, но не сделал попытки разжиться по примеру Соньки картофелиной.
- Я не хочу, - бормотал он, сидя на полу, но так невнятно и тихо, что, кроме него, никто и не расслышал этих слов.
А чего не хотел Сашка, он и сам не мог бы сказать. Может быть, он не хотел этой нелепой жизни, в которую затянул его наркотический омут.
- Он – мой брат… Мой… Брат!
И еще что-то бормотал, но его никто не слушал и не слышал. В этой компании он был так же одинок, как недавно был одинок в своей пустой разоренной квартире.

«Ч е л о в е к ч а с т о с а м с е б е - з л е й ш и й в р а г».
(Цицерон)

 

ого скок читать

 

думаю все поленятся)

 

Выкладываю художественный рассказ написанный одним парнишкой...
Очень советую всем кто знаком с наркотиками почитать до конца..., душу реально разрывает!!!

Псевдоним zigan

Обречённо летит душа…

Ночь на выдох, день на вздох
Кто-то выжил, кто-то сдох
Обречённо летит душа
От саксофона до ножа…



***
Он издалека долго внимательно смотрел на неё, как будто стараясь запомнить, хотя знал, что срочно нужно уходить. Утро ранее, сумерки, заря только-только занимается, но могут заметить, а потом и сообщить, куда следует, что отирался тут какой-то тип. Скоро проснутся соседи, один за другим, спеша на работу, посыплются из подъезда.
Скоро начнётся….
Старался запомнить этот момент – хотя зачем? Он знал, чувствовал, что никогда не сможет его забыть, он будет видеть его во сне. Может долго, может - всегда.
Запомнить её такой, какой видел сейчас. Она сидела на скамейке у подъезда, чуть откинувшись назад, облокотившись на спинку, положив руку на поручень, вполоборота к нему. Из под неаккуратно, криво натянутой в темноте, суматохе и лютом страхе шапочки выбился волнистый льняной локон, утренний ветерок теребил его, игрался, шутя щекотал закрытые глаза, будто будил. Тихая, спокойная, с полуулыбкой на губах.
Как живая….
Пустой «баян» валялся рядом, у неё под ногами…

***
Ломало так, что хотелось выть по-звериному – дико, истошно, во всё горло. От безвыходности драть ногтями стену, сорвать их в кровь, до мяса, до костей. В бессильной ярости грызть кирпичную кладку, дробя зубы, сплёвывая запёкшуюся кровь. Биться об пол головой – до кровавой пелены в глазах, до поморока, до отключки.
Но сил не было. Сильно хотелось пить. Но встать, набрать противной, пахнущей хлоркой воды из под крана он и то сил не хватало. Не мог оторваться от вонючего, засаленного, невесть чем залитого, пропаленного в нескольких местах дивана. Еле-еле дышал, временами морозило, подкатывала тошнота. Болели, казалось, даже ногти и волосы.
Сердце то бешено стучало – как будто стремилось вырваться, вылететь прям через горло, то останавливалось совсем – и глазах темнело, становилось страшно. В такой момент холодной стальной иглой мозг пронзала мысль – всё…
И каждую минуту, каждую секундочку организм требовал - дай! Каждая мышца, сустав, косточка, каждая клеточка – просила, умоляла, требовала, кричала - дай!!!
Дай! ДАЙ! ДА-А-АЙ! Ну, дай же!!! Ты же знаешь, как мне плохо…ты же чувствуешь, что я умираю… что я не могу больше!!! ДАЙ!!!
Третьи сутки… вечереет уже, скоро самое злое время – ночь. Первую он ещё как-то поспал, вторую тоже сумел вырвать что-то у сна - корчась от боли, обливаясь противным, липким потом - смог забыться на сколько-то, урывками. Не сон, а бред, но хоть что-то… А теперь – всё… Всё… Можно закрыть глаза и лежать, но спасительное забытьё больше не придет… Нет…
Скоро, через день-два, может три – он знал это точно – станет немного легче. Физически легче, конечно, а вот морально… крышу сносить ещё долго будет, очень долго. Организм понемногу начнёт восстанавливаться, главное эти дни суметь пережить ломку, перетерпеть ещё день-два.
День-два…. Да это вечность!!!! Вечность!!! Каждый час, минута – ВЕЧНОСТЬ!!!
Сна не будет, сколько не зови. Пока не свалишься совсем без сил…или…
Да где взять-то это «или»??? Это хорошо ещё, что не на нарах, как остальные.
А пацаны попали. В памяти всплыл этот злополучный день, когда всех приняли….
Всех, кроме него…

***
В последний раз «ширку»варили на хате, которую его друг Ден сумел чудом снять «под тады» у одного лоха, который надолго сваливал на заработки за бугор. Ден закапал «кислый», начал разгонять прозрачные капли по «выходу». Пацаны – кто присел, где придётся, кто стоял – старались не мешать, что бы «варщик» не погнал с кухни – сейчас он и Царь и Бог. Ждать в другой комнате, не видя, как идёт варка, было невмоготу. Потирали враз загудевшие вены, сглатывали застрявший в горле ком. Двое выскочили прочь – затошнило от смеси запахов опиума и уксусного ангидрида – обычное дело «на кумарах»
Пока Ден подсушивал «корж» он решил выйти за «баянами» в ближайшую аптеку. Заодно и сигарет прикупить. Дену он доверял. Если бы не Ден – шагу бы с кухни ни сделал до тех пор, пока «раствор» по «баянам» не раскидали. На секунду оставь без присмотра, попробуй, как же… Наркоманы – что ещё говорить??? Этим всё сказано. Знаем – плавали. Сам такой…
На хате, конечно, какие-то «баяны» были, можно было и промыть, но он по привычке ещё следил за здоровьем. Хотя какое там, к чёрту, здоровье? В теме лет пять уже, как-то умудрялся не залазить плотно, а в этом году подсел конкретно, глухая система. Вен не стало, исхудал весь, одежда мешком висит. Глаза впали. Не человек – приведение какое-то, тень из прошлого.
Он подходил к дому, когда его обогнала белая «семёрка» с крепкими ребятами внутри. Намётанным глазом, а скорее каким-то седьмым чувством – «чуйкой» - определил: менты. Всё, доигрались – это «приём». Подошёл к дому, повернул за угол, выглянул. Так и есть: машина остановилась у их подъезда, водитель остался, а трое выскочили и рванули в подъезд. Даже позвонить, предупредить пацанов – и то не с чего, телефон давно в ломбарде. А вот и «бобик» подкатил, чуть не находу стали выскакивать люди в форме. Вишь как посыпались выслуживаться, жопу рвать – броники, укороченные калаши в руках - Уокеры хреновы. Можно подумать опасную банду накрыли, суки мордатые. Посмотреть бы как вы на реальных бандитов накинулись, шакалы. Отвернулся, быстро пошёл прочь, не оглядываясь, не глядя, как «пакуют» пацанов, выносят из квартиры вещдоки… «Вмазались», блядь. Хорошо хоть с утра взяли «ширки» на разлив у знакомого барыги по паре кубов подлечится, но это разве «ширка»… так, не кумарит хоть – и на том спасибо. «Золотая водица» - малолеткам сгодится. Пацанов мусора наверняка помурыжат, «дубинала вломят» и отпустят. Разве что за кем «косяки» какие висят серьезные, что очень даже может быть – тогда и загреметь не долго. А Ден попал по полной – попробуй спрыгни. Хранение, изготовление, притон – тоже пришить постараются, а если распространение докажут – труба. Какая-то тварь вломила – вишь как лихо наскочили менты, можно не сомневаться. Может соседи, а, скорее всего – свои. Кого-то прикрыли «с прикупом» на кармане – он и «стуканул». Обычное дело. Наркоманы…
Поставил бы всех в ряд и – из пулемёта. Суки…

Он ненавидел наркоманов многим больше чем те, кто понятия не имея с чем и с кем имеют дело, презрительно и с опаской косились на них, цедя сквозь зубы – «ненавижу наркоманов». А он знал, хорошо знал им цену. Он сам был одним из них. Потому ненавидел и презирал. Сильнее он ненавидел разве что барыг.
Хотя сам-то кто??? Такой же барыга. Купил сухой соломки, сварил ширку, «отбил» на движуху, сам «вмазался» – опять купил. Ну - точки постоянной нет, ну – пихает только «своим», а не малолеткам, ну - не «бодяжит» Пока…
Недаром Шаман, старший на районе, когда пересеклись случайно, сплюнув сквозь зубы, поинтересовался: « Слышал, барыжишь. Так какого не отстегиваешь? Что, объяснять тебе порядок надо, типа не при делах? В теме, сам всё знаешь, не хватало мне тебя ещё искать и разъяснять. Попутал?» Он попробовал было возразить: «Да ты что, Шаман? Не такой я, не барыга, и барыжить не собираюсь! Я только своим же, кто в теме давно, помочь просто с кайфом, да на движ отбить, я пацан правильный – не для подъёма же!» Шаман только усмехнулся, глянул исподлобья – пристально, тяжело. И в глазах у него читалось: « Пока…Пока правильный. Куда ты, сука, денешься. С таким-то дозняком. На такую дозу не заработать никак, да и украсть – попробуй ещё. Есть у тебя подъем – только в вене он. И дозняк растёт, а с ним и аппетит. А потом и во вкус войдешь, денежки в руках появятся…И точку откроешь. И швырять, и бодяжить начнёшь – не меньше других. Не сразу, конечно, но и у тебя «золотая водица» скоро будет. И малолеткам пихать станешь. Правильный, блядь…Видел я таких правильных…»
Он в мгновение прочитал всё это у Шамана в глазах. Прочитал и… молча согласился. Он и сам это уже понимал, чувствовал, хоть и цеплялся за остатки понятий, на которых воспитывала улица. Без дозы – сдохнет, так что всё правильно, всё… К этому и идёт. А что терять-то? Из института погнали, на работу не возьмут. А сейчас и косяков за ним столько…Рано или поздно «закроют» – это в лучшем случае….либо край.
Шаман ответил: «Барыжишь или нет – я проверять не стану. Сухой стаканами берешь – я знаю, и сколько берешь – знаю тоже. Не для себя одного берешь – много слишком. Или не так скажешь??? Так что… Порядок знаешь – занесешь копеечку, сколько положено, с каждого стакана, Моряк проверит. И без напоминаний, чтобы не искал я тебя. Не дай бог, парнишка, сам знаешь, как будет…» Подался вперед, навис сверху, прищурил злые глаза, зарычал сквозь зубы: «Пацаны у «хозяина» парятся, баландой давятся - пачке чая с воли рады. А вы, наркота, балдено тут устроили, барыжите на тихушку – ещё и отстёгивать не хотите? Я – не я, и жопа – не моя? Живьем закопаю, суки!» И потом, примирительно уже: « Ты не напрягайся, парнишка…. Ты вроде правильный пацан, не пустое базаришь. Пацаны о тебе как о понимающем отзываются. Не лох, не балабол, не бестолочь малолетняя. Если бы не так – я бы тебе тупо башку свернул за такие дела, да без спросу…. Делай, как положено - всё ровно будет. Но если что - то и спрошу как с понимающего. От беспредела и кидалова прикрою. Маякни Моряку – разрулит. Только – если прав будешь» И пошел - не оглядываясь, не прощаясь…
А сейчас вот…

***
Всё осталось на хате – деньги, документы. На кармане ненужные теперь шприцы, пачка сигарет, мелочь какая-то – и всё. «Кумарить» начнёт – и «снятся» не на что будет. А начнёт скоро. В голове вертелось: «Попадалово конкретное» А что делать, куда идти…хоть бы одна светлая мысль. Его теперь ещё и искать станут, и хорошо искать, качественно. Что на него конкретно есть у ментов он, конечно, не знал. Но понятно было: того, что есть - хватит и надолго. Лет на десять «строгача» легко.
Кто же сдал, какая тварь? Найти бы, узнать – рвал бы…Ничего – Шаман найдет, пацаны уже пробивают, ищут суку.
Вдруг к нему пришла мысль, от которой лоб враз покрылся холодным потом, в животе из ниоткуда возник противный, тошнотворный ком и стремительно подкатил к горлу, ноги предательски задрожали. Он встал как вкопанный, ничего не видя перед собой. Потом на ватных ногах сделал несколько шагов вперёд, присел прям на замёрзший, покрытый инеем бордюр газона, смахнул холодный пот…
Не «приняли» только его… его одного… а значит… Значит сейчас его ищут не только менты, но и Шаман. Надо, чтобы не нашёл. А то ведь реально порвут, не разобравшись. Потом-то разберутся, узнают, что он не при делах - пробьют у тех же ментов . Только …. только может так оказаться, что ему от этого уже легче не станет. У Шамана следствие короткое и адвокат не полагается. Не замочат, скорее всего, но «отрихтуют» так, что потом ни один хирург не склеит. А могут и «наглухо» забить в запале, не рассчитав дурную силушку – случалось и такое. Да уж лучше так, чем слюнявым дебилом или неподвижным овощем остаться – при таком-то раскладе…
А при нынешнем раскладе: вообще ни к чему такие «радости» – за чужие-то косяки. Своих хватает – не разгребешь. Так что свалить надо, зашифроваться, переждать, пока не утихнет всё чуток. Он резко соскочил с бордюра и нервным, размашистым шагом рванул к намеченному месту, стараясь успокоить выскакивающее из груди сердце, не сорваться на бег. Не хватало только внимание сейчас к себе привлечь – самое время, как же… Спокойно… Не спеша, в ритме танго… Типа на прогулочку вышел, прошвырнуться, глянуть что и как на районе…
Самое время забиться в «берлогу», как он её называл. Хата неприметная, пустая однокомнатная квартира, хозяина недавно закрыли и отправили срок мотать, из родни пока так никто и не объявился - может и не объявится, а может - и нет её вообще. У него был свой ключ. Всё, что можно было вынести и проколоть из квартиры уже давно вынесли, но старый потертый диван никому не приглянулся, так что переночевать было на чём – вот и ладно. Главное – не спалиться. Не шуметь, не включать свет без необходимости. Хотя соседи – алкашня сплошная, никто и внимания не обратит. Об этой хате вроде никто не знает – там искать не станут. Не должны…
В квартиру он попал без труда, ключ подошёл, до него тут никто так и не появился, не сменил замок. Пахло пылью, чем-то горьким, старым. Открыл форточки немного проветрить. Похлопал по обшарпанному, со следами затушенных окурков, телевизору. Улыбнулся, вспомнил, как безуспешно хозяин пытался его впарить хоть кому-нибудь. Впарить что-то у того прям талант был, он даже межкомнатные двери проколоть умудрился, а вот с телевизором не выстрелило. Если бы фирменный был, или советский ламповый – забрали бы хоть на запчасти, а китайский ширпотреб нечитаемой фирмы производства, да ещё и весь ободранный, без давно сломанного пульта – никого не прельстил, как он ни старался. Попробовал включить – работает. Сигнал хреновенький, вместо антенны какая-то проволока торчит, нормально ловит всего-то пару каналов – да какая разница. Пусть бормочет, шумовую завесу создаёт – всё не в тишине с ума сходить. Выбрал музыкальный канал, что бы потом не переключать уже.
Шел рок концерт. Чичерина пела что-то там о пожарных в серебряных касках, добрых и ласковых. Пожарных он представлял себе несколько иначе, но песня понравилась, даже настроение чуть поднялось. На сцене Чичерину сменила вечная «Машина времени»:
«Ночь на выдох, день на вздох
Кто-то выжил, кто-то сдох
Обречённо летит душа
От саксофона до ножа
Но зато мой друг, лучше всех играет блюз…»
Блюз – это хорошо. И рок. От хорошей музыки ему всегда становилось реально легче, даже на кумарах. Музыка – великая сила.
Он вспомнил, как старый сиделец-рецидивист рассказывал ему как-то, что в зоне, бывает, наслушаются вот так матёрые урки чего-нибудь душевного и невмоготу больше неволя – бегут. Бегут, не смотря на то что и сидеть-то осталось всего ничего, а поймают – новый срок накрутят. Не смотря на то, что зима и тайга вокруг, дороги нет и жрать нечего, замерзают – но бегут. «Вертухаи» их отстреливают, как куропаток, при попытке к бегству – всё равно бегут. Задела музыка что-то такое в душе, что не могут не бежать.
И ему музыка помогала убежать, вынырнуть из липкого кошмара кумаров, хоть на время, хоть ненадолго.
Окна были заклеены старыми обоями, но на всякий случай окно в комнате он плотно закрыл ещё и одеялом, что бы блики от телевизора не было видно на улице – от греха… Вышел на минутку во двор, проверил – порядок. Не спеша дошел до угла дома, аккуратно огляделся. Вроде тихо всё.
Пожрать нечего было, да и денег что-то купить – тоже, но он об этом ни сколько не беспокоился.
Как кумарить начнет – про еду и не вспомнишь. Уже начинает: суставы крутит и дышать тяжело стало… Вернулся в квартиру и лег на диван. Расслабился, постарался уснуть, зная наперёд, что потом не скоро ещё сможет позволить себе такую роскошь. Забылся.
Это было два дня назад, а сейчас вот уже не уснешь…
Он, еле дыша, лежал на протёртом до дыр диване, мокрой от пота, грязной и противной подушке без наволочки. Шли третьи сутки, кошмарные, невыносимые третьи сутки. Он уже было наконец собрался с силами, что бы встать и набрать из под крана противной, белой от хлорки воды, когда в дверь неожиданно постучали…

***
Сердце замерло. Тихонечко встал с дивана, на цыпочках подкрался к дверному глазку. Ну конечно – она. Мог бы догадаться. Больше никто не знал про «берлогу» А её-то он приводил сюда несколько раз. Сначала трахнуть, а потом уже вмазаться и потрахаться. Потом просто вмазаться. Если ты в системе – то не до секса совсем, и не вспоминаешь даже. Старые наркоманы говорят: «Кто с ханкой дружит – тому хуй не нужен». Правильно говорят. Так что если она после и бегала сюда потрахаться, то уже не с ним. А наверняка бегала, шмара, дорожку-то запомнила. Нашла ведь, вспомнила, сучка.
Он чуть приоткрыл дверь, в щель спросил:
-Что надо?
- Впусти, я одна. Тебя ищут все. Мне кое-что передать сказали.
Он распахнул дверь, рывком вдернул её в комнату, высунулся в проём , быстро покрутил головой по сторонам. Никого. Выскочил на площадку, глянул на лестницу верх, потом вниз, в просвет между перилами. Вроде пусто. Нырнул обратно в квартиру, быстро запахнул дверь, замкнул замок. Ух… И откуда силы взялись прыгать-бегать. Повернулся к ней:
- Что передать? От кого?
Она стояла с пакетом продуктов в руках, смотрела на него. Худющая, джинсы потрёпанные, тоненькая не по сезону курточка, потертая вся, шапочка какая-то непонятная. Вид больной, как из концлагеря сбежала, тёмные круги под глазами, словно синяки. И зрачки – огромные, радужки не видать. Кумарит, значит. Ему не нужно было заглядывать в зеркало для того, что бы убедится, что его зрачки сейчас точно такие же.
- Что передать? Ну? Быстро!
- Не спеши, сейчас расскажу всё.
Попыталась изобразить многообещающую улыбку:
- Куда торопится? Всё успеешь!!!
Улыбка получилась далеко не манящей. Фальшивой, жалкой, просящей. Противной. Блядской.
Он взбесился, вырвал пакету неё из рук, ручка оборвалась, на пол выпала большая пластиковая бутылка «Кока-колы»:
- Не зли меня, сука! Ну?
Поднял «Кока-колу», нервно открутил крышку, не обращая внимания на хлынувшую пену, жадно припал губами, запрокинул голову. Живительная влага влилась в горло, стало легче.
Она больше не пыталась изобразить из себя жрицу любви, испуганно ответила:
- Тебя менты ищут.
Еле оторвался от бутылки, криво усмехнулся :
- Тоже мне новость.
Внезапно почувствовал голод. Сел на диван, открыл пакет: свежий батон, копчённые охотничьи колбаски, импортный плавленый сыр в красивой коробке, большая плитка шоколада, пачка дорогих сигарет.
Отломал кусок батона, жадно откусил. Достал колбаску, не чистя, вцепился зубами.
Она сбивчиво продолжила:
- И Шаман тоже ищет. Велел передать: он знает, что это не ты пацанов мусорам вломил. Это соседи настучали. За хатой уже давно пасли, так что повезло тебе, вовремя вышел. Это он тебе продукты передал.
Усмехнулся:
- Да пронял уже.
Где бы она бабки на такую дачку взяла? Ясно, что Шаман. В любом ларьке на районе пальцем показал, что надо – то в пакет и кинули. Ему не сложно. Она, будь «бабки» на руках –лучше бы «вмазалась». Вон зрачки какие огромные. Да и сам он – тоже, уж лучше бы голодным остался. «Кумары» – это вам не шуточки…
Перекусил наскоро, напился вволю – вроде как чуть легче стало. Спросил уже с покойнее:
- Что ещё говорит?
- Говорит, что сто раз Дена предупреждал уже, что бы не палился, окна открывал, вентилятор ставил. А то прёт растворителем на весь подъезд . По вентиляционным каналам запах к соседям идет, затыкать надо было плотно. Не слушал – вот и доигрались. Дена теперь менты крутят по полной.
Он опять вспылил, зло глянул на неё, одернул резко:
- А ну-ка пасть завали. Дохуя умная стала? Рассуждаешь тут… Твоё мнение кто спросил? Тебе Шаман говорил, что ли, шалашовка? Ты кто такая? Люди разговаривают – ты стоишь рядом - уши греешь, а потом ходишь, метешь метлой своей поганой, что попало? Язык прикусить хочешь? Или зубы жмут? По делу базарь! Передать что сказал?
Она сжалась вся, инстинктивно прикрылась рукой, как будто защищаясь, испуганно затараторила:
- Сказал передать, что бы ты от него не шифровался, что всё ровно. А от мусоров забился в глухую щель так, что бы и с собаками не нашли, пока он толком не узнает, что там с Деном, чё по чём, что тебе шьют, и вообще… Он пробьет, чем помочь можно, только тихо сиди, не высовывайся.
Он кивнул. Она продолжила:
- И ещё… Сказал, как найду тебя, что бы передала Моряку, где ты. «Подлечится» занесёт.
Он соскочил дивана, грубо сжал со всей силы за тоненькие плечики, затряс так, что голова замоталась из стороны в сторону. Она вскрикнула, сморщилась от боли. Заорал, не заботясь о том, что кто-то услышит:
- Что же ты молчала, тварь???
Отшвырнул её в угол, не в силах успокоится, она упал, ударилась головой о стену, тихонько заплакала:
- Так. Сейчас соскочила, отряхнула свою ёбанную жопу и метнулась искать Моряка. Пулей, пока я тебя не прибил нахер, сука ты тупая! Я подыхаю, а она мне тут фуфло гонит, баллы дешёвые себе набирает, важная – свободные уши нашла? Быстро Матроса не найдешь – пиздец тебе, отвечаю. Руками на мелкие кусочки разорву, блядина.
Он задыхался от бешенства. Она быстро соскочила, отряхиваясь одной рукой, другой вытирая рукавом слезы, размазывая грязь по щекам, залепетала скороговоркой в ответ:
- Я всё сделаю. Всё сделаю. Я быстро. Я знаю, где его искать, я сейчас, бегом…
Посмотрела в глаза умоляюще, снизу вверх, слезы в глазах:
- Сольёшь пол кубика? Ну, хоть пару точек, подлечится? Ну, пожалуйста, родненький, пожалуйста!
Сложила руки в мольбе, как перед иконой:
- Я сутки ничего взять не могу, кумарит, денег нет совсем… Я быстро, я всё сделаю. Ну, пожалуйста, милый. Я для тебя что хочешь…
Он не стал дальше слушать этот слезливый лепет, открыл дверь и за шиворот вышвырнул её на лестничную площадку, заорал во всё горло:
- Пулей, блядь!!!
Только бы Моряк не свинтил куда-нибудь по делам, только бы нашла…
Она вернулась через двадцать минут….

Тихонько постучалась. Он выглянул в глазок, открыл. Быстро прошмыгнула, захлопнула за собой дверь, прижалась спиной – боится, что бы с порога не погнал. Громко зашептала:
- Нашла, всё хорошо. Моряк сказал, вечером свежесваренную «ширку» на точку завезут, он заказал уже, специально для тебя, сказал - занесёт сразу.
Я ему адрес дала, объяснила, где искать, говорит, что знает, найдёт. Передал, чтобы ты не парился – всё ровно будет. Я ему рассказала как тебе плохо, миленький, он скоро, потерпи ещё чуть-чуть. Для тебя специально заказал небодяженную – хорошая будет, ему беспонт не привезут, сам же знаешь.
Она тараторила не умолкая, повторяя одно и тоже, содрогаясь от ужаса – дрожь пробегала по телу, уродовала судорогой когда-то такие красивые и желанные, а сейчас обветренные, растрескавшиеся до крови губы – от ужаса что как только она замолкнет, он молча выкинет её обратно на улицу. Отнимет последнюю каплю надежды вмазаться – и тогда кумары. От одной мысли об этом у неё подкашивались ноги, не в силах больше выносить эту муку она тихо сползла по двери, уселась прямо на пол, обхватила руками голову. Говорить больше было нечего. Притихла в мучительном ожидании. Ждала его слов. Ждала, как несчастный, идущий на плаху, теряющий последнюю надежду и остатки воли перед неизбежностью мучительной пытки, ждёт одного единственного слова: «Помилован!». А он стоял и молчал. Наконец она подняла на него испуганные, опухшие от слез глаза, полные мольбы, простонала чуть слышно:
- Не гони меня….
А он уже не видел и не слышал её, думал о своём. Через минуту, показавшейся её часом, часом в аду, он, как бы очнувшись ото сна, сфокусировал на ней взгляд, скорее не услышал, а догадался по её глазам, полным безнадёги, о чём просит, задумался на секунду, и кивнул:
- Заползай. Не вздумай скулить – вышвырну нахер.
Развалился на диване, глянул на неё мельком. Прикинул – пусть остаётся пока, может пригодится… Сгонять за чем-нибудь может – самому-то не выйти. К Моряку за новостями слетать, если что, мало ли… Ну и по прямому назначению может сгодится – на кумарах организм дивно себя ведет – бывает так бабу захочется, что аж а глазах темнеет, а тут вот – пожалуйста, на всё готовая. Правда, и драть-то её противно. Раньше… Раньше, что было – забыть можно. Он покачал головой, как будто стряхивая наваждение. А сейчас… Такие сплетни до него доходили – вспоминать противно… Сейчас - хрен его знает, кому она там подмахивала, потаскуха, небось, пол города уже обслужила, пока могла так на «ширку» заработать. Теперь, наверное, не может уже, а то давно бы за дозняк отстрочила кому-нибудь. Или стесняется до сих пор в открытую-то блядовать – смешно.
Девка в системе – это вообще труба полная. Она и вмазанная-то к сексу никакого интереса не имеет, ей и думать противно, не то, что давать. Кому нахер такое бревно нужно – ноги раздвинет и лежит, хрен шевельнется на встречу. Ну, может, простонет пару раз фальшивенько - уж лучше бы молчала, сука!!! Бесит только. На лбу же написано, только и ждет – быстрей бы кончил. Что за кайф? А на кумарах «системная» вообще кусок мяса, как неживая, только что дышит. У кого хочешь желание отобьет. Их, тех, кто докатился до такого, из проституток – и то гонят, не хватает уже драматического таланта удовольствие исполнять, клиент недоволен остается.
А она прикрыла глаза, откинула голову назад, замерла. Отлегло от истерзанной души, хотелось и плакать и смеяться от счастья, горького наркоманского счастья – сегодня повезло. Сегодня – да, а завтра… да кто о нем думает, до завтра ещё дожить надо. Она шмыгнула носом, громко всхлипнула и тут же испуганно прикрыла рот рукой, покосилась на диван – не услышал ли, не дай бог, не рассердился ли.
Он опять покосился на неё. В просвет проёма видел, что она так и осталась сидеть на полу, прислонившись спиной к входной двери. Старалась не шуметь, даже рот рукой прикрыла. Да…Такую трахнуть– то ещё приключение. На клык навалить, разве. Если минет делать без настроения вздумает, то тут можно легко желания добавить хорошим подзатыльником. Такие со страху не хуже профессионалок строчат, не раз проверенно.
Вдруг нахлынули воспоминания – совсем не нужные, неуместные. Посмотрел на неё внимательнее, уже с сожалением. Где-то в глубине души шевельнулось, проснулось что-то тоскливое. А какая девка была… вроде недавно совсем…. А сейчас вот истаскалась вся, слухи ходят – по рукам пошла…. И вдруг оттуда- же, из глубины души, внезапно поднялся вверх острый кусок льда и кольнул в сердце: « А это ведь ты её «распечатал», дружок, ты. Она тогда совсем ещё малолетка была дурная, наивная, любила тебя – потому и дала. Тебе дала – первому, любимому. Стеснялась, краснела вся – но любила же, поверила. Если бы не ты…» От этой мысли всего сковало холодом. А из глубины души раскаленной стрелой уже летела в мозг другая мысль, что бы взорвать его, расплавить: «И это ты её…» Он сжался, усилием воли перехватил раскаленную стрелу, отшвырнул прочь, другой, спасительной мыслю: « Нет! Не я это! Она сама так решила! Сама!!!» И следом в воспалённый мозг: «А я из-за неё…» И эту мысль заглушил, раздавил, рассеял, не дал развиться. Ни к чему. Разметал все другие мысли, поднимавшиеся следом, загнал обратно, запахнул душу, запретил себе об этом думать. Успокоился немного: « Сейчас не изменишь ничего. Это было давно - и неправда» Зло взглянул, как будто она успела опять в чём-то провиниться, потом повернулся лицом к спинке дивана, к ней спиной, крикнул повелительно:
- Жопу не морозь – пригодится ещё. В углу вон матрас какой-то лежит и одеяло. Сядь нормально. Только тихо сиди.
Она встала, тихонько прошла в комнату, поправила дранный грязный матрас, прикрыла сомнительной чистоты пледом, сняла курточку, сложила, положила себе под голову, свернулась калачиком, притихла в своём углу. От усталости и нервного напряжения забылась на какое-то время, провалилась в тяжелый, не дающий отдыха сон. Крутилась, металась из стороны в сторону, стонала во сне - всё дико болело. В скором времени проснулась, и опять испугалась – не помешала-ли ему своими стонами, не рассердила ли? Сколько хоть времени прошло? Покосилась на него – лежит на диване, дышит тяжело ,глаза полуприкрыты: не поймешь – то ли дремлет, то ли телевизор смотрит. Где же Матрос? Ночь уже на дворе. Должен вроде как уже и быть. Наверное, вот-вот занесёт. Скорей бы… А то вдруг разозлится сейчас опять, орать начнёт, выгонять. Ох, боженьки – ну хоть бы слил пол кубика! Он не жадный, не такой как остальные – за точку удаваться. Но когда злой… Передёрнула плечами. Ещё долго молча лежала, стараясь особо не шевелиться, не шуметь, мучаясь вопросом: сольёт – не сольёт? Потом, не в силах больше терпеть, хоть и боялась спугнуть призрачную удачу, спросила тихонечко:
- Сольёшь, милый?
Вот сука!

***
Он всё ещё злился. Ни к чему наркоману такие мысли. Виноватых искать, причины, мучиться потом угрызениями совести или – ещё хуже – ныть и жалеть себя, несчастного. Раньше не думать об этом было сложно. Потом стало проще – всё стерлось как-то, размылось. Много важнее стало дозу достать, не до разбора полётов, когда кумарит. Денег где взять – вот это вопрос так вопрос! А потом он и вообще научился просто отмахиваться от таких мыслей, как от назойливых мух. Лишь иногда, очень редко, они пробивались, прорывались как-то сквозь толщу тупого безразличия ко всему вокруг, к самому себе. Это было больно, мучительно, невыносимо больно, и когда так случалось - он ненавидел и себя, и всех, и всё вокруг. Потому и гнал их, эти мысли, душил на вздохе. Да какая разница – кто виноват, кто кому что должен, какие причины? Нет виноватых, и причин нет. То есть – есть, наверное. Но думать об этом - смысла нет. Да и не хочется….
Покосился на неё – надо же, спит! Разнылась тут, разстоналась - кумарит её, суку… Если спит - это не кумары, это цветочки пока – легкий насморк, не почувствовала ещё. Вот на третьи сутки….Хотя девчонки намного тяжелее кумары переносят – это да. И чёрт его знает почему – болевой порог у них вроде ниже. Психологически им сложнее, наверное Бояться просто. Бояться этой муки, боли боятся. Он вот пацан крепкий – и то…
Где же этот чертов Матрос, мать его? Вечером привезут… Вечер – понятие растяжимое. Скоро ночь уже. Третья ночь… Занесу – было бы сказано… Ему-то что, его-то – не кумарит. Подожди немного… Хоть бы знать точно, когда…Тут каждая минута… Ждать, в надежде что скоро станет легче – это не безнадёга, конечно… Но ждать для наркомана… Ждать и бояться что не срастётся что-то, сорвётся. И тогда опять – опять безнадёга, жуткая, высасывающая мозг пустота. Уж лучше бы и не обнадеживали тогда, не трогали – лежал бы и перекумаривался, знал, что глухо и не светит ничего. А застегнуться вот так, прождать и обломаться – хуже пытки для нарка не придумаешь… Он подумал, что если есть специальный, отдельный ад для наркоманов, то Дьявол именно этим там и занимается: застегивает, даёт надежду – а потом обламывает. И кумары. А потом вновь поманит лучиком надежды, застегнет измученную душу - а следом жуткий облом, опять кумары. И так - Вечность. Что хуже можно для них придумать? На муки страшнее и у Дьявола фантазии не хватит. Что им его котлы с кипящей смолой, раскалённые сковороды? Разве что больные уставшие косточки погреть, напугал тоже… Потому и не бояться они ада – их ад тут, на земле, попробовали уже, знают, что по чём.
А для некоторых смерть – единственный выход. Когда больше некуда. Когда больше нет сил. Когда уже умер - просто те, кто вокруг, этого ещё не поняли, не заметили. Потому что тело на автомате ещё двигается: ходит, говорит, дышит. Но не живёт – просто существует ещё какое-то время. Инстинкт самосохранения, управляющий подсознанием миллионы лет, не позволяет решиться, поставить последнюю точку.
Это страшно, жутко, непонятно – для всех. Но не для тех, кто дошел до края бездны, заглянул в неё и не нашел в себе сил обернуться и сделать шаг назад. Не страшно для ищущих избавления, покоя.
Да где же Матрос? Мысли такие ещё в голову лезут… Так точно крыша потечёт, пока его дождешься… И тут:
- Сольёшь, милый?
Вот сука! Сказал же – не скули, не догоняет, что ли? Вся боль, скопившаяся в теле, вся мука ожидания в душе, боязни обмануться в надеждах, вся ненависть к миру и к себе, поднятая некстати нахлынувшими воспоминаниями – всё сжалось в ком ярости обращённой против несчастной девчонки.
Он рывком сел на диване, резко развернулся к ней, глаза бешенные:
- Слить тебе? Слить тебе, сука? Я тебе сейчас солью. Я тебя сейчас так раскумарю –век помнить будешь ! Я же сказал – не вздумай скулить, тварь!
-Ну родненький, не злись, я же просто спросила!
- Я тебе спрошу сейчас, тварь! За кой тебе сливать? Считаешь – заработала, что-ли?
- Родненький, прости, я не хотела, прости пожалуйста.
- Я сказал – рот закрой! Ты сейчас догавкаешься – я тебе говорю. Ты у меня и смывки не получишь, блядина!
"Ударил" наугад, проверить:
- Насосёшь себе на дозняк – если так плохо внатуре.
Она дёрнулась, как от удара током, краска проступила сквозь бледные щеки, опустила глаза. От этого он ещё больше взбесился. Значит, правду пацаны между собой болтают, хоть стараются и не при нём , поминая старое – испаскудилась девка. Да давно же понял уже, что всё так. И слышал, и видел, что с ней творится. И к чему такая жизнь ведёт – тоже ведь знал. Что она – первая, кто присел плотно? Чуть не каждом доме сейчас такая есть, за дозняк за ближайшим забором нагнётся, разложится - как захочешь.
Прошипел сквозь зубы, задыхаясь:
- Или думаешь, если на районе не подмахиваешь, по чужим углам шорохаешься – не знает никто иничего? Все всё знают давно, сука ты ебливая. В глаза тебе если не говорят, так это за прошлое, помнят пока как порядочную ещё, но это на долго ли. Ты сейчас и на своём районе любому чмошнику за дозу отсосешь, не постесняешься, не так, что ли? Если и не так – скоро так будет. Тварь….
Замолчал, выдохся, только дышал тяжело. Она тоже молчала. Не ответила. Снесла эту пощёчину, хотя от стыда и обиды кровью пылало лицо, пунцовая стал, как красный мак, до самых ушей. Лицо исказилось маской боли и отчаяния, стало некрасивым, чужим. Слезы стояли в глазах, видно было - сдерживалась из последних сил. Но смолчала. Он долго смотрел на неё, не в силах отдышаться, пытаясь успокоится, хоть чуть замедлить ритм бешено бьющегося сердца. Она не поднимала глаз. Он отвернулся к спинке дивана, четко, с металлом в голосе, проговорил:
- Только открой пасть свою поганую ещё раз, вякни попробуй . Хоть слово – выкину нахер, сука!!!
Ей бы промолчать, сидеть не дыша… но испугалась угрозы, опять в глазах потемнело от ужаса, само собой с языка сорвалось:
- Любимый, ну прости, я молчать буду, прости! Не хотела я…

***

Он птицей взлетел с дивана, в бешенстве кинулся к ней, казалось – убьет:
- Пошла вон!!!
Навис, как коршун над зайчонком. Она не шевельнулась, казалось - и не дышала даже.
Зарычал:
- Издеваешься, что ли? Не догоняешь? Вон пошла, сказал!
Заплакала тихо, затравленно. Он не выносил женских слёз. Но запал прошёл – даже злится уже сил не было. Вернулся на диван, сел устало. Не глядя на неё, бросил презрительно:
- Как у тебя ещё язык поворачивается ещё «милый» меня называть, блядь? У тебя «милых» полгорода, сука. Не смей больше такое произносить никогда!!!
Она, не в силах сдерживаться зарыдала в голос, застонала – горестно от бессилия, от безнадёги, зло:
- Сука, тварь, блядь - только и слышишь от тебя!
Долго сдерживаемые слезы потоком покатились из красивых глаз, даже от проклятой «ширки» не потерявших былой блеск и какую-то тайну во взгляде. Она даже не пыталась вытирать их, ручьями текли по некогда милым, нежно-персиковым щечкам - сейчас лихорадочно – красным, обветренным, капали с резко очерченных, будто резким взмахом кисти одержимого художника, скул.
Вдруг замолчала, поток слез прекратился в раз, будто иссяк.
Успокоилась, как будто решила для себя что-то.
- Когда-то и ты называл меня « Моя Милая».
Он резко развернулся, хотел вскочить и ударить, ударить так, что бы заткнулась, замолчала навсегда, что бы никогда не смогла напомнить то, о чём он сам так не хотел вспоминать и думать.
И увидел её глаза…. Красные и припухшие от слез, но это были Её глаза… той, которую он когда-то, вроде бы совсем недавно, только так и называл : Моя Милая…
Она смотрела на него: раскрасневшаяся от слез, уставшая, но совершенно спокойная, как будто и не было истерики, не было слез, не было обидных слов. Это был Её взгляд, той, которую он когда-то любил. Любил всем сердцем. Он отвел глаза, отвернулся.
Она никогда до этого не говорила ему таких слов, не напоминала о прошлом. Гордая… Ни в чём не винила. Но он и сам всё знал. Сам отлично всё знал…

***
Первое, что он увидел и запомнил – Её взгляд. Он чуть не сбил её в проходном дворе, спешили с пацанами на стрелку, выскочил из-за угла и налетел на неё, идущую неспешно куда-то по своим делам. Она остановилась, он тоже резко затормозил, чуть не уткнувшись в неё лбом, встретился с ней глазами и замер как вкопанный. Не буркнул, как обычно, на ходу что-то про некстати путающихся под ногами малолеток, не проскочил дальше, а стоял и смотрел на неё. Она тоже стояла, смотрела прямо ему в глаза – ни удивления, ни испуга. Секунда, две … у него уже начала кружится голова, но она отвела свой взгляд, обошла его, стоящего как столб, и пошла дальше не оборачиваясь. Пацаны уже успели проскочить, далеко вперёд. Ден, не увидев его рядом, удивленно обернулся, замахал рукой:
- Ты чего? Догоняй, на стрелку опоздаем!!!
Вышел из оцепенения, рванул за своими. Запоздало разозлился – мешаются тут под ногами всякие. Ещё больше бесило то, что понять не мог, на кого разозлился: то ли на неё – королева нашлась, не отойдет, то ли на себя – встал как баран, вылупился, тоже мне… девок не видел, что ли? Лицо вроде знакомым кажется, а кто такая…
На ходу спросил у Дена:
- Это кто?
- Ты о ком? А, эта? Да ты её знаешь, только не помнишь, может. Малолетка, из соседнего дома. Она тут раньше жила, потом уехала с родителями куда-то, родители в аварии разбились, она сейчас вот обратно к бабушке вернулась, тут живет – дом напротив нашего.
Он вспомнил. Маленькая, беленькая девчонка – хохотушка с косичками, вечно ободранными коленками, носилась по двору со своими сверстниками – пацанами как угорелая, лазила по гаражам, в песочнице с остальными девчонками с куклами не водилась. Вспомнил и улыбнулся. А сейчас: ты погляди - какая красавица выросла!!! И не скажешь ведь…
Ден, глядя на него, хитро прищурился, расплылся в улыбке:
- Что, путёвую малолеточку себе присматриваешь? Смотри – не успеешь, без тебя справятся. Пацанята ту за ней стаей вьются. Да что-то без толку пока – ни с кем её ещё не видел. Недотрога, говорят, такая – да ты что!!! Я с ней общаюсь вообще-то. Но только: как дела, привет – пока…Правильная…Так чё, познакомить???
Он глянул на улыбающегося друга, буркнул беззлобно Дену:
- Лыбу сотри с лица, а то аж зубами отсвечиваешь. А пацанятам передай - пусть в другом месте стаей вьются - бакланы, пока я им крылья не позагибал в обратную сторону…
Ден засмеялся:
- Скоро у меня днюха, как раз вам и повод возобновить знакомство. Вот ты и попал, однако!
- Пасть захлопни, а то кишки простудишь.
На днюхе он сначала не знал, как подойти к ней и что сказать, - и куда былая удаль подевалась? Уже пожалел, что вмазался, надо было лучше водки стакан хлопнуть – язык бы сам собой развязался. Да как-то и без этого всегда обходился, а тут… Все веселились, он потихоньку потягивал легкое винцо и всё больше злился на себя.
Вдруг они случайно оказались рядом, он что-то сказал, она ответила… и сразу стало так легко, свободно, как будто знал он её уже тысячу лет, и она рада видеть его, как старого, горячо любимого друга, и не надо говорить что-то глупое, нелепое, показушное.
А, может быть, и вообще говорить ничего не надо совсем. Не надо колотить дешевые понты, строить из себя что-то. И она не пыталась показаться кем-то, кем не являлась. Это было так здорово. Они удрали из шумной компании и долго гуляли вдвоем по теплому, ночному городу, болтали о чём-то – он даже не мог вспомнить потом о чём именно. Да ни о чём.
После дня рождения у Дена они уже практически не расставались, виделись каждый вечер. Если только не мешали обстоятельства. У неё учёба, или бабушка приболела – часто случалось.
А у него…

***
У него – стрелки. Или мутки – варки. Конечно, она не знала по началу. Может, и замечала что-то, но он всегда, перед тем как вмазаться, по старой, давно выработанной привычке выпивал бутылку пива – для запаха. От греха… когда вмазанный, человек вроде как пьяный – а запаха нет, подозрительно это… Не стоит привлекать к себе лишнее внимание, у нас же как: если ты пьяный, да хоть в дугу, хоть валяйся попёрек двора – никто и внимания не обратит… Так что съехать было на что.
Но потом он сам рассказал... Если начнет подкумаривать – тут уж… да и врать он ей не хотел. Поймет – хорошо, а если нет… если нет – тогда до свиданья. Другого выхода он не видел, идти на какие-то уступки, тем более выслушивать условия, ультиматумы - не собирался.
Юношеский максимализм: извольте любить меня таким, какой я есть – и точка. Много позже он не раз вспоминал об этом и пытался найти ответ: вот поставь она условие – завязал бы или нет? И каждый раз с горечью сам себе отвечал – нет, не завязал бы. Наверное, страдал бы, рвал себе сердце. Но ушёл бы - не оглядываясь. Не по тому, что не любил, нет. А по тому, что кто бы ты ни был – нехер ставить мне свои условия!!! По тому, что молодой, и гордый – а вернее просто глуп ещё. Не завязал бы…
Он выбрал вечер поспокойней, когда и у неё и у него было хорошее настроение, никаких великих проблем на горизонте не маячило – и решил поговорить…
Какими же стали её глаза! Сколько боли, тоски, отчаянья. Он знал, конечно, чувствовал, что это будет не просто, но так…
Сначала она просто смотрела на него, как будто не видя, не понимая, о чём он говорит. Её мягкая, заставляющая таять сердце, улыбка с каждым его словом постепенно таяла, лицо превращалось в холодную, отрешённую от мира маску….
Он буднично, стараясь не повышать голос, как о чём-то само собой разумеющемся, рассказывал ей о движе. О том, что есть такое – да. И он – часть этого. Но в этом движе нет ничего страшного, это совсем не так, как об этом все болтают… Внезапно она вскрикнула, в отчаянии вскинула вверх руки, застонала . Потом закрыла лицо руками и заплакала, опустила голову, уткнувшись локтями в колени, застонала сквозь слезы:
-Ты не бросишь. Ты никогда не бросишь!!!
Он растерялся и на миг испугался. Не ожидал такой бурной реакции. Понимал что, не обрадуется, не похвалит – но всё-таки… Растеряно посмотрел на неё, потом подошел, погладил по голове. Она вздрогнула, зарыдала ещё громче. Ему стало гадко на душе, зло взяло: «Дергается, как будто к ней жаба склизкая прикоснулась» Она почувствовала. Стала рассказывать, сквозь с трудом сдерживаемые рыдания:
- У меня брат двоюродный на игле сидел…Он тётку замучил, она седая стала, высохла вся….Он всё из дома вынес. Она лечила его, пыталась… Не помогало ему… Я знаю, я видела!!! Ты не понимаешь….
Он быстро, в запале недоговаривая слова, стал объяснять, доказывать, что не все же такие, не все в системе! И он деньги из дома не крадет, а наоборот даже совсем, тем более вещи не выносит – с кем она его сравнивает его вообще? Она прервала его:
- Он тоже сначала такой был. А потом… У тети сердце не выдержало….
Брат после похорон два месяца не кололся… И снова … Мы его любили – а он никого не слушал! Никого!!! Он умер, понимаешь, умер!!! И ты умрешь!!! Я не хочу, понимаешь, не хочу!!!
Он понял, что говорить что-то дальше бесполезно. Зло, сквозь зубы процедил:
- Спасибо на добром слове. Бывай.
Резко развернулся и пошел прочь. Она пыталась остановить его, что-то сказать, но он уже не слушал её, вышел и захлопнул за собой дверь.
Он долго гулял по городу. Бродил по знакомым с детства улочкам, переходам, закоулкам. Курил, шел без цели, не замечая, времени. Бродил до тех пор, пока через несколько часов от бесцельной ходьбы не загудели ноги. Только тогда, уставший, покрутил головой, соображая, куда это его занесла нелегкая, и повернул восвояси. Подходя к дому, сразу увидел её. Сидела на лавочке – как школьница на уроке – спина прямая, руки на коленочках, ждала. Подошёл, сел рядом, не спеша закурил. Оба молчали, смотрели перед собой. Он докурил, щелчком отправил окурок кусты и проговорил, также глядя перед собой, как бы и не ей:
- Если ты пришла меня «лечить» - то зря потратила время…
Она, тоже не поворачиваясь, просто ответила:
- Я с тобой…
На душе стало тепло. Почему-то защипало глаза.
И совсем не хотелось думать о том, что будет дальше…

***
Вроде бы всё было как всегда. Вроде бы… Но какая-то легкая, пока ещё еле заметная, тень порой налетала на их безоблачную до этого, такую счастливую и безмятежную любовь. С одной стороны , казалось, стало легче – ему не надо было её обманывать, придумывать что-то – он ненавидел раньше себя за это. Но с другой стороны …. Все стало жестче… Этот немой укор в её взгляде, который она тщательно скрывала… Боль, беспокойство… Это всё ужасно злило порой, думалось: «Относится, как к инвалиду» и в такие моменты он вдруг замечал, что она не так уж идеальна и красива – подумаешь тоже… И ножки слишком худые, и носик этот, вечно вздёрнутый – гляди-ка королева. И грудь, прямо скажем, и побольше видел … А потом становилось стыдно от того, что эти глупости лезут в голову, он отлично понимал, что просто ищет за ней вину, которой нет… И от этого злость разбирала ещё больше. Слава богу, это случалось не часто, только когда ширнулся. Трудно ему было с ней – такой чужой. Понимал что и ей тоже трудно с ним в такие моменты. Но движ…Это не объяснить… Это не бросить… Ей не понять. Да и не так он и часто ставился, что бы делать из этого проблему – по крайней мере, так ему казалось. А она не укоряла. По крайней мере – вслух. Так было до осени…
Когда он только начинал – кололись по сезону, благо в окрестных деревнях маку у бабуль в огородах росло много. «Доили» вволю, «забивали» густым, белым с розовым отливом соком бинты, тут же сушили на солнышке. «Зелёнку» даже выбрасывали по началу. Хватало до нового года, а порой и до весны – кто как сумел позаботится о запасах, ну и аппетит ещё у кого какой. Только потом приходилось искать и покупать – до нового сезона. Но с каждым годом заветных кустиков становилось всё меньше и меньше, а желающих вмазаться – всё больше. После «дойки» кусты уже не выбрасывались, шли на «маляс» - старались «забрать» всё, не до щедрот стало. На «сушняк» рассчитывать уже не приходилось, мало что оставалось незамеченным, успевало вызреть. А потом пошли времена… зеленый-то кустик днем с огнем не сыщешь. Наглые малолетки не боялись ни бога ни черта, не ментов. Делили деревушку на квадраты, высматривали с биноклем, готовились. Потом устраивали набег: группками по пять-шесть человек среди бела дня перепрыгивали через забор, хватали, что успели высмотреть, вырывали с корнем и запихивали в мешок, ломились как стадо бизонов от степного пожара, топтали и крушили всё, что попадалось на пути. Им вслед несся дикий мат хозяев и лай сторожевых псов, летело всё, что в сердцах попало под руку. Но они уже успевали перепрыгнуть через забор в соседний огорода, устроить шмон там, перескочить в следующий – и дальше, и дальше. Такая «ковровая бомбардировка» привела к тому, что хозяева, что бы сохранить свой урожай и уберечь от порчи имущество, сами стали выпалывать маковые всходы, стоило им только где-нибудь пробиться. Само такое понятие, как «сезон» практически отпало.
Но в этом году повезло. Давным-давно забытый, когда-то задобренный непомерными дозами алкоголя алкаш и обещаниями несметной наживы из глухой деревни передал весточку с оказией – приезжайте, вырастил. Равнули сразу, решили на всякий и по соседним деревням прокатится. Когда увидели «урожай» - поняли что отвлекаться не стоит. Остолбенели. Между заброшенной, заросшей травой теплицей, протянувшейся вдоль всего немаленького огорода и высоким глухим забором раскинулась плантация. Мак – сухой, выстоявшийся. Дали хозяину на водку и закуску, отправили в магазин, сами пошли собирать урожай. В каком-то диком, безудержном восторге ожесточённо, лихорадочно отрывали головки, разламывали, вытряхивали семена, запихивали в мешки. Мешки скоро наполнились, складывать стало некуда. Тогда освободили два, пересыпав соломку в найденные у хозяина тазы и ведра. В один мешок насыпали головки, потом топтали, пересыпали во второй, утрамбовывали поплотнее. Двое осталось упаковывать урожай, трое пошли собирать дальше. Пару часов, если не больше, работали не покладая рук, но усталости никто не чувствовал. Только предвкушение…
Туго набитые мешки забили в багажники, что не влезло - запихали в сумки, пакеты, погрузили в салон. Сунули хозяину денег, сколько было (хватило или нет разбираться не стали – не до него уже) – и рванули из деревни прочь, молясь не нарваться на патруль, который с некоторых пор считал нелишним прошвырнуться и по просёлочным дорогам. Доехали без приключений. Нажитое добро свалили прямо на полу посреди комнаты в одну большую кучу. Делили ведром – такого не помнил никто из присутствующих. Глаза разбегались…
С тех пор они стали встречаться реже, и чаще сорится. Сам того не замечая он «присаживался» на иглу всё плотнее и плотнее, а её встревоженные глаза только раздражали. Легкая тень превращалась в грозовую тучу, и уже не налетала порой, а приходила каждый раз, с каждым уколом, как по расписанию, и висела над их головой, грозя разразится молнией. Она страдала, он по-своему тоже, злился и на неё и на себя, искал себе оправдания. Говорил ей: « Соломка скоро закончится, и всё это закончится тоже»
Она и закончилась…

***
Закончилась, как всегда это случается у наркоманов: вдруг и полностью. Но с соломкой закончилось не всё, о нет… Пришла ломка. Первая в его жизни настоящая ломка. Не легкое недомогание, как раньше – слабость, нервозность, плохой сон. В этот раз ломало по-настоящему.
Денег на движ не было. «Нажить», промутить что-то не было сил – раньше стоило об этом побеспокоится, да до того ли было. Все дела были давным-давно заброшены.
Сказал всем пацанам, что бы никто не смел и в дверь постучать: болею – не дай бог кто…
Все поняли. И - спрыжка. Другого выхода не было, да, впрочем, и выбора тоже…
Не пошевелить ни рукой, ни ногой. Из носа течёт ручьем. Ни лежится, ни сидится, не стоится. Настроение меняется каждую минуту: от полной апатии до дикой ярости. Тяжелый, тревожный сон не даёт никакого отдыха. Ужас… Алкоголь вроде бы помогал на время, но потом становилось ещё хуже…
Она была рядом. Всегда, когда только могла. Убиралась, что-то готовила, в основном зря – в горло ничего не лезло, а если и удавалось пропихнуть что-то во внутрь, то не надолго - организм все извергал наружу. Приносила ему кружку свежезаваренного чай, садилась рядом, заботливо вытирала со лба холодный пот. Он клал ей голову на колени, устраивался поудобнее, немного успокаивался – казалось, становилось легче. Она поглаживал его по голове, взъерошивала непослушные волосы, приглаживала обратно. Еле тихо говорила: « Зачем же ты так с собой, миленький…»
Он только рычал сквозь зубы или стонал в ответ, а сам думал: «Больше никогда… Никогда!!!» Он не говорил этого вслух. Но она, казалось, слышала его мысли, читало это в его глазах. И в ответ в её глазах загорался проблеск надежды, несмелая улыбка касалась губ…
Каждый день, понемногу, ему становилось легче, она улыбалась всё радостней и счастливей.
Вскоре он уже практически не чувствовал недомогания, появились силы, появился аппетит - сметал всё, что бы она ни приготовила, перестал беспокоиться во сне. Стал задумываться над тем, как жить дальше, чем заняться, строить какие-то планы на будущее. Они пережили это вместе, и он знал, сколько она для него сделала и чего это ей стоило, и был безумно благодарен. Но…
Но стоило ей только уйти… Этот гвоздь, раскаленный гвоздь в голове…она начинал крутится с огромной скоростью. Все мысли куда-то пропадали, кроме одной – найти… Дикая щемящая тоска накатывала, давила невыносимым грузом на грудь, на плечи - казалось, задыхался под толщей воды, тонул, опускался во мрак и холод, тонул, хотелось рвануть вверх из последних сил, вырваться, вдохнуть полной грудью! Выскочить из квартиры и бежать - не идти - бежать! Найти Дена, найти пацанов, взять… Хотя бы ещё один разок!!! Ложился на диван, что бы не выскочить и не побежать…хотелось выть от этой невыносимой тяги, как волк на луну…
Однажды неожиданно Ден зашел сам. Её как раз не было, ушла к бабушке. Только увидел его на пороге, сердце предательски ёкнуло: а вдруг…
Он кивнул другу, улыбаясь:
- Здорово! Проходи.
Ден поздоровался за руку, приветливо улыбнулся в ответ. Прошел приветливо улыбнулся, уселся на табурет на кухне:
- Как ты, переболел? Смотрю полегче. Я тоже вроде почти перекумарился. Ломало так…ухххххх….
Покачал головой из стороны в сторону. Он стоял у открытой форточки, курил и слушал друга. Хотелось спросить «про это» - но сдерживался. Тот продолжал:
- Ну и дознячёк нагнали нешуточный. Я чуть санитаров раз не вызвал - думал всё, пошел сдаваться, пусть что хотят, то и делают, сил терпеть не было - думал сердце не вывезет.
Потом наклонился, воровато оглянулся, спросил:
-А твоя дома?
Он резко обернулся:
- А что?
- Ну так дома или нет?
- Нет. Что, блять?
- А скоро придет?
Он отшвырнул сигарету, сделал шаг к другу, наклонился и глядя в глаза, зло спросил, чётко выговаривая каждое слово:-
- Ты что кота за яйца тянешь? Что, блять, я тебя спросил?
Ден похлопал рукой по карману:
- Я бинт у барыги вымутил, тут на двоих с головой на раз хватит. Подварить – две минуты. Если твоя не скоро вернётся…
Он его уже не слушал, рылся в кухонных шкафах, искал эмалированную кружку :
- Быстрей давай! Баяны хоть купил, надеюсь? У меня пусто…
Только взгляну на него в открытую дверь, она тут же всё поняла. И вновь счастливую улыбку сменила боль и отчаяние в глазах. Молча прошла мимо него на кухню, поставила на стол пакет с продуктами, вернулась, стояла в дверном проёме, также молча смотрела на него. Он спокойно уселся на диване и включил телевизор. Наконец она спросила:
- Почему ты опять…. Зачем?
Он не хотел ничего объяснять, не мог. Да и к чему? Всё равно не поймет. Крикнул, отметая дальнейшие вопросы:
- Ты не понимаешь!
Она ещё с минуту смотрела на него, казалось что-то хотела спросить, но потом произнесла только:
-Не понимаю…
Прошла мимо него к выходу, он услышал как в коридоре захлопнулась входная дверь…
В голове вертелось: «Пусть так. Так будет легче. И ей, и мне. Пусть»
Потом пришла запоздалая боль и отчаяние, он не заметил, что произнес вслух:
- Она больше не вернётся!
Она вернулась рано утром…

***
Смотрела покрасневшими, припухшими от слез глазами - в них больше не было ни укора, ни просьбы. От её взгляда стало не по себе. У него появилось странное чувство что она как-то повзрослела за эту ночь, даже выглядеть стала старше. Сказала решительно:
- Я хочу понять.
Он не сообразил сразу, переспросил:
-Что?
Она твёрдо сказала:
-Я хочу понять. Я хочу знать что это. Почему это тебе дороже, чем я.
До него опять дошло не сразу, он пытался уловить, о чём она, взглянул в её глаза – и прочитал…
Даже не поверил сначала, потом понял – да, она об этом! Зло засмеялся, повернулся к ней спиной и сказал:
- Попробуй только раз ещё мне заикнуться только…. И брысь отсюда! Знать она хочет…
Зло сплюнул в открытую форточку, закурил.
Она ещё немного посидела, молча встала, пошла к выходу. Он так и стоял к ней спиной.
На пороге обернулась:
- Я так решила. Я не хочу тебя просить о том, чего ты не сможешь сделать. Не хочу, что бы ты врал, и не хочу слушать враньё. Я люблю тебя, и я с тобой. Но я хочу знать! Я понять хочу!!!
И узнаю. Если ты не поможешь, то сама справлюсь.
Он опешил от этой речи, повернулся, хотел что-то сказать, заорать на неё, но не находил слов, так и стоял с открытым ртом, взглядом провожал её к двери.
Выходя, она добавила, как о чем-то уже давно ими решённом:
- Я деньги оставила на диване.
И захлопнула дверь.
Со злости хлопнул форточкой так, что чуть стекло не вылетело, испуганные вороны взлетели с дерева под окном, противно закаркали…
Да что она себе надумала, дура малолетняя… А ведь если решила – сделает! Она такая – хоть кол на голове теши – на своём стоять будет. Вот зараза! И найдет. Ведь и без него найдет! На районе, допустим, никто ей не продаст – сама точно не возьмет, а «вхожих»она не знает, не поможет взять никто – побояться. Но барыг-то по городу….кто-нибудь «сердобольный» найдется. Не сегодня – так завтра, не завтра – так через неделю. А вдруг сегодня? Ледяной сталью клинка полосонула по сердцу мысль – где-то, с кем-то, непонятно чем… стало невыносимо. Обернулся, увидел рассыпавшиеся веером по сиденью дивана купюры. Подготовилась… На ходу накинул куртку, сгрёб деньги и рванул к Дену. Друг открыл дверь, удивлённо взглянул:
- Ты что так рано? Не шуми. Моих разбудишь.
Вышли на площадку, закурили, он не теряя времени спросил:
- На точке есть?
- Вчера завоз был. Разлив есть. Для себя, конечно, лучше бы «густого» взять, воду не гонять что бы. – А с «кислым» тогда как? Опять заморочки.
- Да нет, он сразу в «густой» накапает на варку! А ты что – наследство получил от неизвестного родственника?
- В лотерею выиграл. Держи. Возьмешь «густого» – и сразу дуй ко мне. Подварим, заберешь свой долянчик и придется отвалить, Ден – извини, гости у меня будут, не хотят отсвечивать.
-Да понятно, базара нет! Уже пошел. Сейчас барыга разорётся, конечно, что поспать не дал, ну ничего – не для кого-нибудь, переживет. Скоро буду.
На обратном пути домой он сделал крюк, зашел к ней, позвонил в двери. Когда выглянула, не здороваясь бросил в приоткрытую дверь:
- Через час откроются аптеки. Купишь баяны на два кубика и придешь ко мне.
- Извини, что купить?
- Шприцы на два миллилитра, мать твою! Запомнишь?
Развернулся и пошёл к выходу. В голове мелькнула спасительная мысль: «Может, одумается ..может, испугается и не придет…»
Услышал, как она сказала в след:
- Через час буду….

***
Он посмотрел на неё, и улыбка невольно коснулась губ: «Да..вот так-то девочка… а ты что думала» Она смотрела на него широко открытыми глазами, боясь неизвестного, но вот уже кровь прилила к лицу, заалели щеки , и зрачок мгновенно ушёл в точку. Дыхание сбилось, глаза затянуло туманом, она чуть прикрыла их и откинула голову назад. Лицо её светилось невыразимым блаженством, нега волной разливалась по телу, расслабляя, успокаивая, умиротворяя. Любовь и счастье, чистое счастье наполняло каждую её клеточку, всё сильнее и сильнее, распирало душу, переполняло, захлестывало.
Он спросил:
- Тебе не плохо?
Посмотрела ему в глаза, через паузу ответила:
- Мне хорошо…
В ёе словах было всё. Всё что она чувствовала – все прелести и краски мира, вселенская, всепоглощающая любовь, божественное умиротворение. Он отметил про себя, что совершенно верно рассчитал дозняк – не много и не мало – сказывался опыт. И засмеялся. Глядя на неё – всё это было ему знакомо. Правда раньше. Даже по-доброму позавидовал ей -как же её прёт сейчас!!! Для него всё уже не так. Это только сначала, до первых кумаров. А потом…
Но с ней так не будет, он строго сказал:
- Смотри мне! Это тебе не шампанское и не пивасик. Не дай бог ты…
Она не дала ему договорить, счастливо засмеялась, соскочила, обвила шею руками ответила, глядя в глаза:
- Ну конечно, миленький.
И поцеловала в губы нежно-нежно, долго… она была счастлива.
Сначала они просто лежали на диване, расслабившись, обняв друг друга, ни о чем не думая. Желание постепенно охватывало их, её поцелуи становились всё более просящим, его ласки всё более смелыми, пока волна страсти не захлестнула обоих..…
Казалось, что так чудесно им не было никогда, даже когда она впервые, вся сгорая от стеснения позволила ему это. Они любили друг друга, именно любили : то нежно, то страстно и неистово, и – долго, долго, долго, долго. И не только он, как обычно, все время пробивавшийся сквозь паутину её застенчивости, но и она: раскрылась, отдалась вся целиком и полностью, слилась с ним, так крепко и нежно обхватила, прижала к себе горячими от желаниями бедрами, что в нем проснулся неутолимы, ненасытный, неудержимы, но нежный зверь. Это было божественно, и это было божественно долго. Они оба уже выбились из сил , но наконец она застонала, закричала, забилась в экстазе так, как никогда до этого, и от её стонов, вида искаженного судорогой страсти лица, закушенных губ, бешено бьющегося под ним тела он чуть не сошёл с ума. И через минуту, вторя ей, всё ещё крепко сжимавшей его конвульсивно дрожащими бедрами он застонал, зарычал в ответ и чуть не потерял сознание. Измотанные и счастливые они долго лежали рядом, не шевелясь, даже казалось – не дыша… Не думая, не замечая ни чего вокруг…
Потом к нему пришла мысль: «Может быть так будет лучше…»
Она вышла из душа, кутаясь в полотенце, стесняясь и его и солнечного света, как будто совсем недавно и не было между ними той битвы двух стихий, встречи воды и пламени которую запомнят навсегда. Это смешило, он улыбался, дурачась, ловил край поленца.
Наспех одевшись она немного виновато сказал:
- Мне к бабушке надо, ей плохо опять. И на ночь не приду, не обижайся, хорошо? Боюсь одну оставлять, с сердцем что-то плохо у неё совсем.
- Ничего.
Он засмеялся:
- Приятных слов тебе сегодня желать не стану, вряд ли уснешь, сутки держит точно. Так что можешь дежурить спокойно ночь возле бабушки, скучно не будет. А завтра утром ложись и отсыпайся, я тоже спать буду, а вечерком загляни. Если сможешь.
Она поцеловала его на прощание, в глазах светилось счастье:
- Да завтра, миленький…
Он тоже был счастлив, и счастье застило глаза – ещё не понял, не видел, что натворил.
Но наступило завтра…



Он выспался, ждал её, сходил и на оставшиеся деньги купил бутылку десертного вина. Подумал – посидим вдвоём, поболтаем. Ближе к вечеру пришла. Сонная, понурая. Отходила ещё. Притянул себе, поцеловал. Она ответила поцелуем, потом уткнулась носом в плечо, шмыгнула носом. Он отстранил её от себя, встревожено посмотрел в глаза:
- Что-то случилось?
Отвела влажный взгляд, надула губы, как то совсем по-детски обиженно улыбнулась, протянула:
- Не-ет………не выспа - ла –алась!
И опять прижалась к нему, уткнулась носиком в плечо, капризно всхлипнула. Он засмеялся. Понятно. Сегодня мы маленькая девочка и мы хотим, что бы нас пожалели. Когда ей от чего-то иногда вдруг становилось очень тоскливо позволяла себе такое : чуть–чуть покапризничать. Это случалось очень редко, а по тому не раздражало его, а напротив - даже умиляло. Он принял игру, обнял её покрепче, поцеловал в щечку, по-детски надутые губы, губами смахнул слезинки с ресниц. Поднял на руки, отнес к дивану, усадил по удобнее. Она обхватила его за шею и не хотела отпускать. Он мягко освободился из её рук:
-Потерпи чуток, моя милая! Я по быстренькому что-то соображу сейчас на стол, открою вино и сразу вернусь к тебе. Жди!
Сегодня придется позаботится об ужине самому. Впрочем, заморачиваться по этому поводу он не собирался, что найдет в холодильнике – то у нас и на ужин. Уж сварганить какой-нибудь закусон на скору руку – тут он и без неё справится. Он суетился на кухне, что-то насвистывая. Ей видимо надоело скучать и дуться в одиночестве у телевизора, пришла к нему, молча села на табурет. Он носился вокруг неё, стараясь все организовать побыстрее, рассказывал какие-то смешные истории, потом заметил, что она его почти не слушает. Сидит и мнется, как будто спросить хотела что-то и не решится никак. Спросил сам:
- Что, моя милая?
Она подняла пушистые ресницы, взглянула из под них виноватым взглядом и опустила глаза, наклонила голову. Не ответила.
Он спросил опять, стараясь смягчить выработанную улицей привычку рычать по любому поводу:
- Ну что? Говори…
Помолчала и тихо, так, что он еле-еле расслышал, ответила:
- Давай возьмём.
Он понял, о чем она… и остолбенел, перехватило воздух. Как будто, как это бывает в уличной драке, кто-то неожиданно, подло, исподтишка саданул кулаком со всей дури прям в открытое удару солнечное сплетение… и сразу дико заныл живот, в глазах потемнело от боли… Молча стоял над ней, с открытым ртом, не в силах ни вдохнуть, не выдохнуть. Она вскинула голову, и, сделав вид, что не видит, что от слов её он стал мертвенно-бледным, как будто неживым, повторила уже громче и настойчивей, но все ещё пытаясь продолжить начатую игру, и от того протяжно, просительно:
- Ну, давай возьмем немножко, а? Ну пожалуйста…
Наконец он сумел вдохнуть. Для того, что бы подавить бурлящие внутри гнев и боль, успокоится, пришлось собрать всю силу воли в кулак. Стараясь не повышать голос, он попытался спокойно объяснить ей – но получалось плохо. Сбивался, перескакивал с мысли на мысль, глотал слова, начинал торопиться – как тогда, когда в первый раз рассказывал ей о движе. Но сейчас – с точностью до наоборот : это страшно, моя милая, это страшно, это только сначала хорошо, маленькая моя, ты пойми, а потом - это жуть, жуть! – да это… Она покачивал головой, казалось, внимательно слушала, как вдруг перебила:
- Ну, миленьки мой, ну пожалуйста! Мне так плохо… тоскливо так….
Боль и отчаяние захлестнули его целиком – она не слышала ни единого его слова! Точнее – просто не слушала. «Миленький» - сейчас это было как железом по стеклу, аж покоробило. Он ошарашено смотрел на неё, враз ставшую вдруг чужой, незнакомой, все ещё не в силах поверить в происходящее. Слышал о таком, что бывает – с первого раза, но не видел. Даже верил с трудом. И тут… и кто!!! Милая… Моя Милая!!!
Она торопливо добавила:
- У меня денежки есть! Возьмем? Ну миленький…
Его взгляд стал волчьим, страшным, спросил:
- Денежки? Денежки говоришь… а откуда у тебя эти денежки? Ты же горбатилась, вечерами работала. Ты же каждую копейку … А потом что – бабушкину пенсию? А потом?
И заорал, не сдерживаясь уже, выплескивая всю боль, бывшую через край:
- Ты что творишь?!
Она заорала в ответ:
- Не ори на меня!
И заплакала, и сквозь слезы, сквозь обиду, сквозь его непонимание всё ещё пыталась достучаться:
- Я же просто ещё раз хотела взять – и всё. Ну плохо мне, понимаешь? А ты…
Хоть бы ещё один разочек!
Ужас, могильный ужас ворвался в душу с её словами, заполнил каждую клеточку онемевшего тела, остановил сердце , ледяные кристаллы росли в голове, разрывали мозг на части – он понял, что сделал тогда. Он отлично знал, что это значит: «Хоть бы ещё один разочек!»
Той, которую он называл «Моя Милая» больше нет. Она умерла. Он убил её своими руками.
Силы оставили его, опустился на про прямо на пол, пододвинулся к стен, облокотился спиной, откинул голову назад, устало прикрыл глаза, тихо сказал:-
- Пошла вон.
Она, плача, выскочила прочь.
В голове было пусто. В душе было пусто. И в жизни.
Их – его и её – больше не было…


***
Да где же Моряк?
Воспоминания о прошлом, о той, которую он звал когда-то «Моя Милая» на время отвлекли от боли, но она не заставила себя ждать, в скором времени вернула в реальность, затошнило, к горлу подкатил ком.
А Моряка всё нет, уже за полночь давно, неужели не придет? Неужели прождал столько, помучался - и зря всё? Ну как же…Рычат хотелось от накатившей ярости. И эта ещё…
Искоса бросил на неё взгляд: спокойно сидела, обхватив коленки руками. Смотрела куда-то вдаль. В никуда. Молчала.
Само собой подумалось, некстати совсем, что баба – есть баба – она и кумары, похоже, может просто выплакать.
Странное чувство охватило его: он знал, что её уже нет – и она была рядом. Не хотелось об этом думать, но память упрямо, как бы издеваясь, мучая итак еле державшийся на пределе возможностей организм, возвращала в прошлое…
C того вечера они уже не были вместе, хоть и не говорили об этом, не принимали решения расстаться. Всё само собой катилось под откос…
Она терпела два дня, потом, измучавшись желанием и тоской, пришла и ещё раз предложила взять. Он знал что если не он – то другой займёт его место, поможет взять. Знал что она не остановится, пока не найдет, чего бы это ей ни стоило. Видел, что терпела до последнего, сколько могла, не убитая ещё проклятой отравой гордость не позволяла ей умолять – пришла как к простому знакомому с деловым предложением. Он согласился. Засветилась от счастья, чуть не подпрыгнула от радости, не захлопала в ладоши, но сдержалась, только выдохнула облегчённо, но счастливую улыбку не смогла бы скрыть, даже если сильно захотела бы:
- Спасибо, миленький!
Теперь это «миленький» резало слух, он невольно скривился, как от зубной боли.
Так потянулись серые, бессмысленные дни. Теперь только наркотик на время возвращал в их мир краски, приносил иллюзию счастья. По крайней мере, становилось легче. Не больно. Не так больно.
Он вернулся к своим делам, разборкам, пропадал из дома – так ему было легче, помогало не думать, да и жить на что-то надо, и раскумарится барыга без денег не нальет. Если получалось взять "ширки"– всегда заходил к ней, приглашал. Старался оградить её хотя бы от улицы, удержать возле себя - хоть и знал – это не на долго. Скоро она начнет врать. Врать складно, убедительно, с таким талантом, таким вдохновением! Врать, глядя прямо в глаза невинным доверчивым детским взглядом – как умеют только наркоманы - впору в ведущих драматических театрах страны выступать. Он знал - соврёт так впервые – сама ни мало удивится этому невесть откуда взявшемуся своему умению. Когда у неё получалось, она приходила с деньгами и просила взять. И если они оказывались в постели, то теперь это всё было не так – как будто мстили друг – сделать счастливой он её уже не старался, она тоже вела себя так, как будто выполняла неприятную обязанность. Если денег не было тоже заскакивала, узнавала , есть ли что вмазаться, и - если не было - недолго посидев, уходила по тут же придуманной причине.
Иногда ему казалось, что всё ещё можно изменить. Схватить её, грести в охапку, увезти куда-то, спрятать, на цепь посадить! Понимал – не поможет. Бесполезно! Всё бесполезно – если только САМА не захочет. Да и… начинать надо с себя. Если на то пошло…
Порой глаза наливались кровью , хотелось схватить её и трясти, пока вся эта дурь из головы не выветрится! Избить так, что бы и подумать боялась, пальцы переломать – что бы сама вмазаться не смогла уже никогда в жизни! И тут же мысль: « Это тебе надо пальцы сломать, а ещё лучше – шею! За свои грехи её покалечить решил? Виноватую нашел, справился?» И следом отчаяние, боль - от чувства вины, от бессилия… дикая тоска выжигала всё внутри медленным пламенем… потом накатывали усталость и безразличие… К себе. К ней. Ко всем. Ко всему.
Его не покидало странное чувство, что всё это происходит не с ним. Иногда казалось, что это просто какой-то нелепый, дурной сон, который слишком затянулся, но он скоро проснется, всё равно проснется, вот-вот! Порой чувство вины и отчаяние становились невыносимыми, и он видел для себя выход только в одном - последнем «золотом» уколе - после которого ничего уже нет. Ни боли, ни страданий… по крайней мере тут, на этом свете… Порой не было сил терпеть муки совести.

Совесть. О, природа позаботилась о своих детях, как ласковая, любящая мать, дав нам Совесть!
Как бы мы жили без Совести? Да, она мучает нас, безжалостно, по садистски жестоко, не давая забыть о вине ни на секунду. Будит ночью и смотрит в глаза с укором – как же ты? Что же ты?
Это невыносимо! Доводит нас до самого края, до умопомрачения, чуть не до самоубийства, и…наигравшись вволю начинает умолкать, чуть ослабляет хватку. Боль притупляется. Смертельная тоска постепенно переходит в апатию.
Это же наша Совесть! И она не собирается нас убивать, о нет! Она нас любит! Мучить вволю – да, но не убить же… Она наш палач и наш спаситель.
Вывернуть душу наизнанку, разорвать в клочья сердце, растопить мозг – это да! Так надо! Так она нас воспитывает, делает сильнее, учит терпеть, а потом и не замечать боль – ни свою, ни тех, то рядом - приучает не обращать на себя внимания! И мы послушно сносим наказание.
А потом Совесть начинает успокаивать нас, сначала тихонечко нашёптывая : « Всё пройдет… Время лечит…», и мы вторим ей, жаля себя – бедные, всеми брошенные, несчастные, одинокие люди…
А она тихонечко обнимает, прижимает к себе, негромко успокаивает: « Ну ничего … ничего, так случается не только с тобой, ведь верно?» Почувствовав облегчение, с готовностью киваем ей в ответ – как будто это действительно оправдание! Но об этом не хочется думать, мы вообще ни о чём не думаем – жадно слушаем, что говорит наша Совесть, немного успокаиваясь. И, пожалев себя, несчастных, вволю выплакавшись на заботливо подставленном плече, мы засыпаем убаюканные Совестью. Засыпаем глубоким сном впервые за долгое время…
А когда просыпаемся, то чувствуем, что стало легче. Но Совесть не дремлет! Тут она с новой силой нагоняет на нас тоску – но совсем ненадолго – только для того, что бы мы помнили, кому всем обязаны! И тут же успокаивает, пока ещё негромким, но уже уверенным голосом: « Нельзя винить себя вечно…В концов-концов есть ведь ещё и обстоятельства… Ведь не всё в этом мире зависит от тебя…Да и что ты мог сделать, раз так всё повернулось…Не думай об этом…»
А зачем нам думать? Нет, думать мы не хотим – а вдруг это неправда - то, что говорит Совесть? Нет, нет, нет! Заботливая Совесть подумала за нас! Всё уже придумано, продумано, сформулировано, разложено по полчкам. Мы, пока ещё понурив голову, опять киваем, ловим каждое её слово.
А она уже обнимает за плечи, прижимает к груди, ободряюще похлопывает по спине: « Перестань корить только себя. Да ты и не смог бы ничего сделать, даже если и захотел бы! Ты же не Бог! А всё в руках Божьих…» Переложив вину на господа Бога, Совесть с удовольствием смотрит на дело рук своих: мы расправляем плечи, уверенно поднимаем голову и с благодарностью и любовью, по-собачьи преданно смотрим ей в глаза! Теперь мы можем продолжать жить дальше!
Совесть сделала своё дело, почти… Почти! Так просто от неё не уйти...
Она всё ещё заботится о нас, переживает – вдруг всё-таки мы начнем думать – к чему это? . Беспристрастно анализировать. И тогда…А вдруг тогда мы перестанем ей верить?! Нет, нет, она этого не допустит!
То внезапно уколет раскаленной иглой в мозг, то наотмашь полосонет по сердцу острым клинком, то плеснёт в душу яду – помните обо мне!
Вдоволь поглумившись, она придет излечить нас полностью, до конца, скажет громко и уверенно: « Послушай меня, я тут подумала… (она опять подумала за нас! А мы уже привыкли, мы благодарны ей за это, мы знаем – она всегда права! От её слов станет легче…) Так вот… А ты ли виноват-то? А с чего это вдруг – ты? Ты вообще тут причем? Да это наглость – обвинять тебя в чем-то в этой ситуации! Это всё они! Они сами! Это из-за них! А ты ещё и переживал!» После этой фразы Совесть засмеётся чуть снисходительно и ободряюще, кивнет утвердительно головой, и остатки вины испарятся. Испарятся как остатки прятавшегося до поры до времени по углам да закоулкам серого снега под весенним солнышком – почти без следа, останутся лишь грязные пятна. Испарятся, уступая место обиде и праведному гневу. И Совесть с готовность представит нашему пытливому, злобному и мстительному взору выбранных ей виноватых.
Спасибо тебе, Совесть! Мы знаем, что ты всегда придешь на помощь, не дашь нам умереть или сойти с ума – и безумно благодарны тебе за это! Спасибо тебе, лживая, дешёвая шлюха!

В дверь постучали…


***
Он вздрогнул от неожиданности. Посмотрели друг на друга,он кивнул ей на дверь, сказал шёпотом:
- Проверь.
Она тихонечко прошмыгнула к двери, зашуршала в коридоре. Он пытался уловить каждый звук, но слышал только стук своего бешено бьющегося сердца. Она также тихо скользнула обратно, он увидел в полумраке искажённое гримасой страха лицо, услышал свистящий шёпот:
- Там участковый! Сваливай!
Он метнулся к балкону , стараясь ничего не уронить по пути, бесшумно открыл дверь, опасливо выглянул. Машины возле подъезда не было, никого во дворе не видно. Вернулся, быстро обулся и рванул обратно к балкону, на ходу натягивая курточку и шапку. Мысли бешено неслись одна за другой: «Похоже, что участковый сам. Соседи, значит, всё-таки услышали его крики, позвонили – вот и решил проверить. А может быть и не сам, и ждут там его … Если что – отсидятся не получится - замок слабенький, одного хорошего удара не выдержит. Выбор не большой – придется рискнуть. Всё таки шанс… Второй этаж, внизу снегу намело на клумбу, дел-то… Не впервой» Тихонечко выглянул, покрутил головой по сторонам – никого. Перелез через перила и прыгнул вниз. Снег смягчил падение, но не дал сгруппироваться, перекатится, сразу вскочить на ноги и рвануть что есть духу, как он планировал. Пока неуклюже выкарабкивался из сугроба, понял, что это не «прием» - давно бы менты «упаковали. Но время терять нельзя – стараясь не шуметь, рванул за угол дома и там остановился. Только сейчас перевёл дух. Вроде пронесло. Решил, что можно подождать и здесь, пока участковый уйдет, проверить за одно – тихо ли всё. Благо на улице не особо холодно. Дверь подъезда хлопнула, он услышал одинокие шаги, кто-то шёл в его строну. Он лег прямо на снег и аккуратно снизу выглянул из-за угла. И чуть не вскрикнул от неожиданности! По тротуару скорой походкой шел Моряк. Он встал быстренько отряхнулся, дождавшись, когда Матрос поравняется с ним, негромко короток свистнул. Моряк не останавливаясь взглянул на него, не сбиваясь с шага аккуратно незаметно огляделся по сторонам, также по тротуару прошел за угол дома, уходя в тень от света фонарей, только потом уже быстро рванул к нему, тихо спросил:
- Ты чё тут трешься? Сказали же - сиди и жди, мать твою?
- Там в подъезде тихо? Ментов нет?
- Каких нахуй ментов?
Моряк инстинктивно чуть пригнулся, закрутил головой во все стороны, воровато оглядываясь, зарычал зло:
- Ты что, бухой, что ли? Или крыша с перепугу протекла? Какие менты? Добегаешься – будут тебе менты! Ты какого меня не дождался, выглядывать попер? Горя мало?
Он озадаченно смотрел на Моряка:
- Че то я не врубаюсь… сейчас в дверь постучали, моя выглянула, сказала что участковый ломится! Ну, я и свалил через балкон по тихой грусти, мало ли – вдруг приём! Ничё не пойму…
- Да что за гон! Это я стучал! Слышу вроде шебуршится кто-то за дверью, а не открывает, хотел уж уйти. Потом твоя открыла. Зашел – тебя нет. Она мне говорит: он замаялся уже тебя ждать, прогуляться вышел и глянуть за одно, не идешь ли, сейчас вернется. Ну я ей ширку отдал и пошел, мне тебя дожидаться – мало радости.
- Подожди-ка… ширку ей отдал?
Он со всей дури саданул об стену дома кулаком:
-Вот сука! Побоялась, что не солью, дура!
И бегом к подъезду. Дошло и до Моряка, у него аж дух перехватило от возмущения и злости:
- Да она что, блядь, совсем страх потеряла?
Кинулся вдогонку. Он постучал, подоспевший Моряк не дожидаясь – откроет не откроет – с разбегу саданул ногой в район замка, дверь затрещала и чуть приоткрылась. Вдвоём навалились – замок не выдержал, дверь распахнулась и они упали в коридор, дико матерясь. Он торопился вылезть из-под пытавшегося встать Моряка, поднял голову и встретился с ней взглядом. Она сидела прислонившись к стене, перехватить руку, вся испуганно сжалась, стараясь не смотреть на них, игла была уже в вене, она ослабила поясок от халата, которым наспех перетянула руку и побелевшие пальцы судорожно на давили на поршень… Откинулась на зад, повернула к ним голову, их глаза встретились… её зрачок превратился в игольное ушко…она закрыла глаза, обмякла и повалилась на бок. Дикий ужас охватило его, он забился в припадке как эпилептик , застучал по полу кулаками, заорал во всё горло:
- Моряк!

***
- Оставь её, говорю, оставь!
Моряк держал его за горло, чуть придушив, даже не глядя на свою недюжинную силу он еле сумел совладать с ним – но он так и не оставлял попыток вырваться, кинуться к ней, звал её, молил в каком-то бреду очнуться.
- Она мертвая! Ты не поможешь, поздно! Ты ей уже ребра сломал, наверное, хватит! Это бесполезно!
Моряк с трудом оттащил его от тела, когда он в очередной раз пытался сделать ей искусственное дыхание и массаж сердца, без сил упав возле неё на колени, устав хлестать по щекам, растирать принесенным с балкона снегом, беспрестанно тормошить, и опять хлестать по щекам.
Он не слышал. Тогда Моряк чуть отстранился и поставленным ударом в челюсть уложил его на пол. Он тут же вскочил и в бешенстве кинулся на нападавшего, но Моряк сумел перехватить его руки, вцепится намертво:
- Всё, всё пацан, всё. Очнись! Надо уходить. Её не вернешь, а сами спалимся. Валить пора, утро скоро.
Моряк увидел, что он начал приходить в себя, соображать, услышал его, ослабил оцепеневшие руки, разжал мёртвую хватку – но ужас так и застыл в широко открытых глазах.
Моряк отпустил его, он остался на месте, отрешённо слушал его:
- Сейчас выйдешь и пробьешь что к чему, потом маякнешь мне. Я вынесу её, посажу на скамейку, баян рядом оставлю. Менты быстро узнают что она кололась, если и станут искать – то барыгу. И валим от сюда! Соседям я пасть прикрою, если что. Ты слышишь меня, пацан? Помоги мне её одеть! Скоро рассвет…


***
Он всё также издалека внимательно смотрел на неё, как будто стараясь запомнить, хотя знал, что это уже стало опасным. В окнах зажегся свет, пили утренний чай, люди собираются на работу . Сейчас кто-то выйдет, увидит и закрутится карусель – скорая, менты, толпа любопытных… К этому времени он должен быть как можно дальше от сюда.
Скоро начнётся….
Но он никак не мог уйти. Старался запомнить всё до мельчайших подробностей.
Запомнить её такой, какой видел сейчас. Мирно сидевшей на скамейке у подъезда. Утренний ветерок всё игрался волнистым локоном, щекотал закрытые глаза, будил – она не просыпалась.
Тихая, спокойная, с полуулыбкой на губах.
Как живая….
Он развернулся и, ничего не видя перед собой, пошел прочь.
В никуда.

 

Первый прочёл, хватило. Позновательно, у самого братишка растёт. заепись что я не нарк.